Месть фортуны. Дочь пахана - Эльмира Нетесова

Сколько километров прошел он и проехал; неся на плечах, в судьбе и биографии печать рецидивиста. Она коростой въелась в уголовные дела, заводившиеся всякий раз, едва Седой выходил из зоны, после очередной ходки.

Его знала вся прокуратура и милиция. Весь угрозыск и конвой. Его помнили свирепые охранники тюрем, следственных изоляторов и зон. Он их не запоминал. Жалел голову и память.

Знал главное, основное. Мелочи отбрасывал.

Седому было шестьдесят. Может, чуть больше. Так считали все, кто знал его. Кроме клички, никто ничего о нем не слышал. Было ли у него родное имя? Его вскользь упоминали в приговорах, но почему-то не застревало в памяти. Уж очень шла ему кликуха, с какой сжился, свыкся и полюбил.

Когда он получил ее? Все законники считали, что в малине либо в зоне получил второе имя, как клеймо на лоб. И только он сам — Александр Земнухов, знал, как стал он Седым…

В тот год особо пышным цветом взялись в саду яблони. Они словно чуяли, что эта весна — последняя в их жизни, и уж коль не доведется отяжелеть ветвям красивыми, вкусными яблоками, — порадовать себя и людей напоследок нежным, душистым цветом.

В том саду, бледнея от робкой неуверенности, сделал он предложение той, какую любил больше жизни. Осмелев впервые, придержал за локоть. И признался, что жить без нее не может. Она удивленно вскинула голову. Русая коса, уложенная короной, упала на плечо. На щеках — яблоневый румянец выступил. Впервые услышала о любви. Заслушалась. Но руку свою из его руки не вырвала. Может, от растерянности.

Он тогда решил иначе. И, уговорив стариков на спешную свадьбу, чтобы другие не опередили, послал сватов. И, чудо! Она согласилась стать его женой…

Полдеревни родственников готовились к свадьбе. И только старая бабка Сашки осуждающе смотрела на внука и почему-то вымаливала для него прощение у Бога.

— Неурочное время для свадьбы выбрал. Чего торопишься, безмозглый? Чай — не девка! Не засидишься! Зачем Господа гневишь? Обождал бы, как все — зиму, мясоед! Иль обрюхатил девку и прикрыть хочешь? — глянула на внука строго.

— Нет греха меж нами…

— Тогда обожди!

— Не могу!

— Попомнишь мои слова! Наказан будешь! Не обрадуешься затеянному веселью! Пост нарушать воспрещено людям! — предупредила и уехала в соседнюю деревню к брату, чтобы не быть на свадьбе, не обидеть Бога.

Никто не заметил ее отсутствия на веселье. Все село собралось в доме Земнуховых. Гармошки, патефон — не смолкая, пели на разные голоса. Может, оттого и не услышали грохота подступившей к порогу дома войны.

Молодых уже собрались провожать в спальню, когда к дому подъехал грузовик, и люди из военкомата, не желая слушать ни о чем, выдергивали из-за стола гостей по списку. И, дав десяток минут на сборы и прощание, сажали мужиков в машину.

Земнухов оказался в списке одним из первых.

— Свадьба? Невеста не стала женой? Сейчас тебя женят! Живо в грузовик! — скомандовал мордастый лейтенант. И Сашка влез в машину, даже не успев попрощаться.

Машина привезла их в город, к военкомату. Там Земнухов узнал подробнее о случившемся.

Короткая подготовка к войне, и через две недели его отправили на передовую.

Из сводок Сашка знал, что его деревня оккупирована немцами, что враг идет к Москве.

— Как там мои? Как она? Ждет ли? Любит ли? — думал человек ночами напролет. Он так хотел скорее вернуться в свою деревню, что часто видел ее во сне.

Звягинки… Орловская область. О них в сводках отдельна! не говорили. Упоминали в числе прочих, взятых врагом,

Земнухов дольше других не мог привыкнуть к войне. Она ему казалась дурным сном. Именно потому не доходили письма до Звягинок. Не было и ответов.

К гибели однополчан война приучила. Сам не раз умирал в госпиталях, медсанбатах, дважды контузило человека. Ранений не счесть. Чудом выживал. Судьба, словно смеясь, берегла его для самого сильного удара. Он того не знал…

Он никогда не торопился так, как в те дни. Ведь война откатывала на запад, и немцы уходили, оставляя города и села.

Не дать бы опомниться, зацепиться, перевести дух, думал Земнухов и вместе с первыми танкистами въехал в освобожденный Орел.

— Деревня моя неподалеку. Всего восемь километров от города. Три года своих не видел! — говорил он командиру танка.

— Завтра там будем! Увидишь! Пока окраины города очистить надо. Слышишь? Огрызаются! — прислушался к голосу пулеметов.

В ту ночь Сашке не спалось. Слышат ли его родные, как — спешат танки очистить землю от беды? Ждут ли? Подсказывает ли им сердце скорую встречу?

Звягинки он увидел издалека. Все тот же сизый дымок над крышами, косогор, ведущий в деревню из рощицы, мелководный пескарник Орлик, в каком купался еще мальчишкой.

— Скорее! — торопил водителя. Тот усмехался:

— Лечу!

— Туда! — указал рукой на спуск. И… Сердце дрогнуло. Не поверилось.

Вместо дома — пепелище. Потрескивают теплые угли… ветер разносит пепел. Сашка глянул на сад и закричал диким голосом. На яблонях, обугленных войной, висели его мать, отец, не ставшая женой — невеста.

— Крепись, Сашок! Война — паскуда! Она — радость не приносит никому.

Какой-то серый дедок на кривых ногах подковылял приветить освободителей. Слезы в бороду роняет. Узнал Земнухова. Обрадовался:

— Не только твоих сгубили. Глянь сюда! — указал в хвост улицы, где не уцелело ни одного дома.

— И возле школы все опалили, ироды. Староста Силантий учинил расправу, нехристь проклятый! С немцами убег в Германию. Напослед поизголялся. Всех, у кого мужики на хронте, в одночасье порешил. Не один, конечно. С супостатами. Такими, как он — нехристями.

— Когда ж это он их? — не выдержал командир танка.

— Вчерась. Под вечер.

— Чего ж не похоронили?

— Кого? Я ж своих только что закопал. Восемь душ — извели подчистую. Бездомный ныне, как собака.

— Неужель помешать было некому, вступиться? — спрашивал командир танка у старика.

— Кто поможет, если люду нет? Гля, деревня, что погост. Кого не сгубили, в полон отправили, в Германию увезли. А кто прятался, своих дожидаючи, на сук вздернули. Я ни туда, ни сюда негожим стал. Для Германии — старый, для петли — дурной. Потому, видать, пулю на меня и то пожалели. Гля, сколько люду извели! Около всякого дома, беда наша. Детву и то не пощадили.

Старик всю жизнь работал кузнецом в деревне. Сашка вспомнил его. Сильный, веселый он был человек. Был… От прошлого ничего не осталось…

Земнухов обрезает веревки, снимает их. с шеи отца, матери, невесты. Всех троих рядом положил. В саду. Под яблоней. Где сделал предложение…

Дерево, потеряв в огне жизнь, стало похоже на большой черный крест.

Нет, не дождалось оно Сашкиных детей. Надгробием стало.

— С вашего роду одной лишь бабке повезло. Как немец в деревню прикатил, она и померла от горя. Враз. Ведь и не мудро. Старая была. Большого горя не перенесла, — говорил старик, вытирая слезы со щек.

— А твои дружно жили. Жена — ни на шаг от стариков. Вместе с ними на чердаке, в подвале пряталась. Тебя ждала. Кроткая, чисто голубка. Ей бы жить, — склонил голову перед могилой.

— Может, отобьют наших людей у немцев. Воротят их по домам. В деревню. Я жду. Не помирать же мне псом, возле могил. Кто-то закопать должен.

— Никого, кроме вас? — удивился командир танка.

— Две старухи еще. Одна — бывшая учителка, паралик ее разбил. Ныне не ходит. И почтарка. Та вовсе — свихнулась с горя. Я один середь их покуда.

Сашка ничего не слышал. Он стоял перед могилой на коленях. Молча, словно онемел, он не верил своим глазам в случившееся.

Хотелось кричать. Но горло пересохло так, что дышать было нечем.

Когда Сашка снял с головы каску, голова его была белей снега.

— Седой! — вырвалось у командира невольно.

Так его стали звать все однополчане и танковая бригада, с какою Земнухов дошел до Берлина.

Как воевал, как дожил до Победы, уже не помнил. Он твердо знал, его никто не ждет и не встретит. А потому ожесточился, стал молчаливым и злым. Он перестал бояться смерти. И часто первым выскакивал из танка под свист пуль. Жизнь перестала быть нужной. Жить, сцепив зубы, не всякому под силу. И Сашка глушил горе водкой. Ее он доставал где только можно. И высадив до дна, отключался на время. Потом, словно озверелый, рвался в бой.

Тот последний день в Берлине он не помнил отчетливо Услышал о победе. Увидел радость, улыбки однополчан. Его радость осталась в Звягинках, под яблоней. Она уж не порадуется, не услышит о Победе. И выпив винтом, до дна, всю бутылку водки, не помня, не осознавая ничего, схватил своп автомат.

Очнулся связанным в подвале. Рядом охранник. Не отвечал ни на один вопрос. Лицо отвернул. А утром трибунал. Приговорили к расстрелу. От него Земнухова спасла Победа. Да командир танка, единственный из всех, вступившийся за Седого