Когда зацветут тюльпаны - Юрий Владимирович Пермяков

— Анохин?

Она весело засмеялась и, тряхнув утвердительно гладко причесанной головой с тяжелым узлом волос на затылке, так же громко ответила:

— Да!.. Анохин!.. А сознайтесь, Вачнадзе, хо-орошую головомойку вы мне устроили из-за него! И веселую… Я еще ни разу не получала такой веселой головомойки.

Вачнадзе закрутил головой.

— Ну-у, смотри теперь… В другой раз попадешься, я тебе такую устрою — плясать будешь.

— Эка, невидаль, — смеялась Галина. — Так я и напугалась. Волков бояться — в лес не ходить.

— Это тоже верно, — кивнул головой Вачнадзе и, откинувшись на спинку стула, как-то по-мальчишески наивно и торжествующе воскликнул: — А здорово вы четыреста двадцать вторую прошуровали! Факт, а не верится. На двадцать дней раньше срока — с ума сойти! Бригада только за ускорение сто пятьдесят тысяч рублей отхватила… Неслыханное дело!

— Анохин не смог бы так, — посерьезнев, ответила Галина. — Хорошо, что я настояла на своем и его убрали… А Курниковский молодец, да!.. Страшное у него лицо, Вачнадзе, по ночам мне снится, а удивительно умный человек… даже… ну, гениальный, что ли…

— Есть, есть, — согласился Вачнадзе и вдруг встрепенулся. — А ты знаешь, Галина Александровна, что он имеет уже два ордена Ленина?

— Для меня это не новость, но все равно я очень рада… Потом еще, Лазарь Ильич: я, кажется, пьяная… Мне пора домой… — И хотя в комнате было шумно от разговоров гостей и она сказала последние слова очень тихо, Вачнадзе понял ее и украдкой посмотрел на Гурьева. Весь вечер Гурьев был хмур и неразговорчив. Пил он много, не закусывая, и не пьянел, только лицо его побледнело еще больше и еще больше сощурились близорукие глаза. Он настороженно следил за Галиной и нервно покусывал губы. Вачнадзе видел, как Галина часто оглядывалась на него, глаза при этом у нее становились большими и вопрошающими, а брови обидчиво вздрагивали. Отвернувшись, она хмурилась, на вопросы гостей отвечала невпопад, неестественно громко смеялась малейшей шутке. «Вот осел! — ругал своего друга Вачнадзе. — Умный человек, а не может понять, что она не любит его. Это же ясно, как божий день!»

Вачнадзе поднялся из-за стола и подошел к жене. Наклонившись к ней, что-то сказал. Раиса, белолицая, черноглазая, в пышном платье голубого цвета, удивленно вскинув брови, посмотрела на Галину и кивнула головой.

Галина поднялась и вышла в другую комнату. Раиса последовала за ней.

— Ты уходишь, Галинка? Но почему так рано?

— Спасибо, Раечка… Мне пора… Пора, Раечка.

— Тебе нехорошо?

— Нет, что ты! Мне весело… Вечер был такой чудесный! И шашлык с лимоном тоже был чудесный… пальчики оближешь… Ох и пьяная же я, Раечка! Помоги мне одеться…

— Но как же ты одна? На улице метель поднимается, — слышишь, как гудит? — забеспокоилась Раиса, помогая Галине надеть шубку. — Может, машину вызвать? Я скажу Лазарю…

— Ах, машина, машина, — вздохнула Галина и засмеялась. — Хочешь, Раечка, я тебе секрет открою?.. Никому не говорила, а тебе открою, а?

— Какой еще секрет?.. Ты и вправду пьяная, Галка!

— Не веришь? Вот слушай. Жили мы с Гурьевым, мечтали собственную машину купить… Деньги откладывали. Времени свободного у меня было хоть отбавляй… Так вот, мечтала я о машине и по книжке изучала мотор, правила уличного движения… Назубок все выучила… Даже стажировку у одного шофера тайком прошла. А потом пошла в автоинспекцию и потребовала: принимайте у меня экзамены, хочу шофером быть!.. Глупость!.. Нет, не нужно машины, Раечка. Лучше я сама… своими ножками…

В это время в комнату вошел Гурьев.

— Не беспокойтесь, Раиса Соломоновна, — проговорил он, поглядывая на притихшую Галину. — Я провожу ее…

Галина натянуто улыбнулась.

— Вот видишь, Раечка, у меня и провожатый есть, а ты беспокоилась.

* * *

…И дальше все случилось, как во сне. Крепко прижавшись к Настеньке, глотая злые слезы, Галина рассказывала срывающимся голосом:

— …Вышли… Метель на дворе. Крутит, визжит, в лицо бьет. Иду и думаю: «Господи, что делается! А что — в степи? И Алеша, наверно, на буровой в такую ночь… Как же он там? Здесь хоть дома, а там степь… ни кустика нет». И страшно мне стало, Настенька, так страшно! Иду и боюсь… И себя боюсь почему-то, и метели боюсь, и Гурьева пуще всего боюсь… А он идет, молчит… и пальто нараспашку… Держит меня под руку, как будто меня ветром может унести. «Что молчишь? — кричу ему. — Язык проглотил, что ли?» И такая злость на меня напала, Настенька! Иду и думаю: зачем жила с ним? Зачем? Ничего он не оставил мне, ничего не дал, только обидел на всю жизнь… Заревела я. Метель бушует, лицо не знаю, куда спрятать… — Галина всхлипнула и еще крепче прижалась к Насте. — Ослабела я от всего… и от вина, и от горя… ноги подкашиваются, хоть садись прямо в сугроб. Остановились у подъезда, где он живет. Он спросил: «Зайдешь?» Я пошла. Почему, сама не знаю… Какая-то ненормальная я была — и себя жалко, и его, и злость в сердце кипит на кого-то. Вошли. Села на диван и смотрю, как дура… озираюсь, комнат не узнаю. Чисто все так, прибрано, пол блестит… И все будто на месте, а не узнаю. «Домработницу нанял?» — спрашиваю его. «Да, нанял», — а на меня не смотрит. Достал из буфета коньяк, рюмки, плитку шоколада… лимон кружочками порезал… «С новым годом, Галина!» — «С новым годом, Никита!» — Чокнулись, выпили. Сел он рядом, руку мою взял, гладит… А я сижу и думаю: откуда коньяк? Никогда он дома вина не держал. Неужели пить начал? Или специально для меня припас? Думаю, а самой все так безразлично… Тепло в квартире, за окнами метель гудит, часы тикают… Поднялась через силу… До свиданья, говорю, Никита. А он… а он схватил меня, бросил на диван… И тут мне, как свет в глаза ударил… Такое ужасное лицо у него было… жадное, омерзительное — брр… И так больно, так больно мне стало, Настенька: поняла я, чужой он мне, с самой первой нашей встречи был чужой… Что я ему? Красивая, соблазнительная самочка — не больше… Вырвалась и не помню как…

В спальне закряхтел и вскрикнул ребенок. Настя встрепенулась и прошептала:

— Ты подожди немножко, родная, и успокойся. Вытри слезы… А я Николая Ивановича посмотрю, обдудонился, наверно.

Потом, погасив свет, они долго сидели в потемках и тихо-тихо пели песню об одиноком могучем дубе. А за стенами домика бесновалась метель и торкалась в теплую комнату, бросая в стекла окон пригоршни колючего снега.