Как птички-свиристели - Джонатан Рабан

Впрочем, это было давно, и со времени переезда Тома в США имя Скотт-Райса редко попадалось на глаза. Разве только привлекала внимание вышедшая из-под пера Дэвида непривычно снисходительная рецензия в «Нью-Йоркере», его собственная рубрика в «Лондонском книжном обозрении» да несколько прохладных отзывов, все в британской прессе, о двух написанных им романах (Том купил первый из них), вышедших один за другим в начале девяностых. Итак, очевидно, американцы совсем не знали Скотт-Райса, поэтому Том шел на публичное чтение Дэвида в издательство «Эллиот Бэй», ожидая, что пустых мест там будет больше, чем зрителей. Однако Скотт-Райс собрал полный зал. Как выяснилось, накануне он успел побывать на радиостанции «Фрэш Эйр» и в программе Чарли Роуза[11]. Пришло несколько будущих магистров искусств, студентов Тома — Мэри Эллен Гертлин, Тодд Ливитт, Хильди Блом. Слегка озадаченный Том помахал им через зал.

Перед самым выступлением Скотт-Райса Том купил экземпляр «Хрустального дворца». Сидя в последнем ряду, изучил суперобложку. Скотт-Райс изменил имя — на книге автором значился «Дэйв Райс», а в краткой биографии, помещавшейся сзади, утверждалось, что он родился в 1956 году и «вырос на юге Лондона». Ничего об Оксфорде и Бейллиол-Колледже[12]. Ни слова о продолжительной и скандальной литературной карьере. И ни единого упоминания о двух романах, опубликованных в Англии. А вдруг все время после своего южно-лондонского детства до нынешнего появления перед публикой писатель провел за решеткой? Скотт-Райс был новинкой в Америке, и Тома осенило: в минувшее воскресенье в литературном приложении «Нью-Йорк таймс» ему попалась на глаза рецензия именно на «Хрустальный дворец». Однако до этой минуты Тому и в голову не приходило, что буквально в последний момент он получил приглашение сюда от «вспыхнувшей на небосклоне британской литературы новой звезды», открытой журналистами.

Когда «Дэйз Райс» легко взбежал на возвышение, обнаружилось: своими размерами он вдвое превосходит прежнего Скотт-Райса. Светло-вишневая рубашка была расстегнута до середины, и сам ее обладатель напоминал тюленя, привыкшего объедаться рыбой.

Повернувшись к сцене ухом, слышавшим лучше, Том внимал Скотт-Райсу, который с невообразимым акцентом, полуиндийским, полукокни, читал отрывки из своей книги. Прежде чем начать, он зажег противозаконную сигарету и положил ее рядом с собой на блюдце, там она и догорела, нетронутая, превратившись в скрюченного обугленного червячка. Разглагольствуя утробным голосом от имени своего персонажа, некоего Кэза, Скотт-Райс выдал серию вольных импровизаций о новых лейбористах, «Спайс Герлз», культе принцессы Дианы, мотороллерах, сыре бри, эпидемии ящура, лотерее, певице Мадонне, деятельности Лондонской фондовой биржи и упадке футбольного клуба «Арсенал». По сюжету этому самому Кэзу было слегка за двадцать, работал он в сомнительной брокерской фирме, привлекая новых клиентов и продавая ненадежные акции доверчивым пенсионерам. Телефон (во время чтения Скотт-Райс прижимал плечом к уху воображаемую трубку) являлся, как выразились бы студенты Тома, композиционно образующим элементом произведения в том смысле, что роман в основном состоял из телефонных переговоров Кэза с потенциальными клиентами. До и после разговоров, а часто и во время Кэз баловался экстази и потягивал прозрачный, словно горный хрусталь, чистый спирт. Отсюда и название книги.

Скотт-Райс, он же Дэйв Райс, он же Кэз, произвел фурор. Том хохотал вместе с залом, хотя в напечатанном виде книга казалась ему несколько занудной, а сюжет — в лучшем случае слабоватым. Время от времени Том поглядывал на Хильди Блом, студентку, приехавшую из в Спокана[13] и едва ли слышавшую о Питере Мэндельсоне[14] и скандале по поводу дома в Ноттинг-Хилле. И тем не менее, когда Кэз принялся наскакивать на «Мэнди» и его домашнюю собаку, Хильди прямо задохнулась от смеха, а Том понял, что еще ни разу за два месяца занятий не видел студентку Блом смеющейся. А ведь у нее приятный смех. Попробовать бы ее рассмешить.

Но что самое поразительное, в тот вечер Скотт-Райсу неожиданно сошли с рук штучки, которые американцы обычно не спускают никому. Если бы, например, нью-йоркский писатель средних лет, белый, читал им свою вещь, при этом утрированно подражая акценту черного парня из бедного квартала, люди бы возмущенно задвигали стульями и покинули зал. А вот «Дэйв Райс» сумел покорить публику, она была у него в кармане. Все затаив дыхание слушали, как обрюзгший британец со своей фирменной сигаретой читает наспех состряпанную историйку о крутом уличном мальчишке из Баттерси Райз. По возрасту Скотт-Райс (Дэвид ведь точно родился в 50-м, а не в 56-м) вполне годился половине слушателей в отцы, но непостижимым образом писатель умудрился стать для них кем-то вроде несносного и все же любимого ребенка.

В конце вечера Скотт-Райс отвечал на многочисленные вопросы, не выходя из роли. Слушатели называли его Дэйвом, и говорил он именно так, как подобало «Дэйву»: чуть гнусавой, слегка небрежной скороговорочкой. Жаждущие автографов выстроились в извилистый хвост, протянувшийся через всю комнату и напоминавший замысловатую фигуру папуасского танца. И только в отеле, где в баре его поджидал Том, Скотт-Райс опять заговорил неторопливо, с привычным оксфордским акцентом, к которому примешивался легчайший оттенок говорка лондонских окраин. Последнее было неизлечимо.

Поздравив Скотт-Райса с успешным выступлением, Том спросил:

— А как книгу приняли в Англии?

— Там она еще не вышла, — ответил Скотт-Райс, — предпринят маркетинговый ход. Ждут, пока о книге заговорят в Штатах.

Он поспешил сменить тему, и этот факт, а также сам тон Дэвида, все вместе выглядело очень подозрительно, но Том не стал ни о чем допытываться.

Вскоре Скотт-Райс увлеченно принялся терзать бараньи ребрышки внушительным ножом с деревянной ручкой. Он наколол на вилку аккуратный ломтик розового мяса и взмахнул им в воздухе.

— А вот ты все темнишь, — сказал Дэвид. — Что у тебя там, а? Уже прячешь где-нибудь рукопись в пятьсот листов и только запятые утром ставишь, а вечером вычеркиваешь? Навел последний глянец? Или приближаешься к заключительной сцене? Соотечественники в нетерпении!

— Ох, не знаю, — ответил Том. — Много всякой всячины… Может, из нее когда-нибудь и сложится книга. Но все это никак… не оформится.

— Знаешь, после «Тоннелей» я было подумал — ты так и останешься автором одного романа. Он же просто нечто. Чертовски здорово написан. И я даже не видел, какое тебе теперь взять направление. Будто сама вещь завела тебя в тупик. Я еще сказал себе: «Вот уж точно дописался, что дальше некуда». А тут вдруг новый роман, на военную тему. Пальчики оближешь.

— Пока, боюсь, твоим пальчикам это не грозит.

— И замысел твой носит название…

В коробке, куда Том бросал заметки, выписки, черновики диалогов, газетные вырезки и остальное, что никак не могло оформиться, раньше была бутылка вина из айдахского винограда. Сбоку на коробке красовалась этикетка «Шардоне урожая 1994 года, Чертов Каньон».

— «Чертов каньон», — засмеялся Том.

— О, заглавие сильное. Крепкое, я бы сказал.

— Эх, боюсь, книга будет его недостойна. Терпеть не могу названия, которые неоправданно много обещают. Когда мне было четырнадцать, я взял в библиотеке «Говардс-Энд». Я-то думал, это книга о парне по имени Говард и что кончил он свою жизнь плохо[15]. А читать пришлось про какой-то несчастный дом, да еще находящийся в Хартфордшире помимо всего прочего. В общем, тоска. Но мне понравился «Грозовой перевал», насколько вообще могут нравиться произведения о чьих-то домах. Другие авторы успели расхватать действительно стоящие и в то же время непритязательные названия, вот в чем беда. А на самом деле мне очень бы хотелось написать, к примеру, «Ничей дневник» или, скажем, вещь о «Человеке без свойств». И наверное, лучшей моей книгой стала бы такая, в которой если хоть что-нибудь происходит, то это уже хорошо.

Кроме Тома и Дэвида Скотт-Райса, в ресторане никого уже не оставалось. Японец давно ушел, а их официант переходил от стола к столу, многозначительно обмахивая каждый салфеткой. Между взмахами паренек бросал сердитые взгляды на Скотт-Райса, и англичанин в результате все-таки решил попросить счет.

— Сколько здесь обычно дают на чай?

— Дважды налог с продаж.

— А я умножал на три. Пусть нашего жуткого молокососа совесть замучает.

— Не дождешься.

— Ну что, по последней?

Противно несло дымом, хотя Скотт-Райс и не доставал свой «Кэмел». Том уже решил тряхнуть стариной и выпросить у Дэвида сигарету — только так удалось бы перестать ломать голову над тем, кто же здесь заядлый курильщик и где он все время скрывается.