Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка - Надежда Ароновна Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще одна важная особенность этого отрывка – в нем отсутствуют слова, которые бы выражали эмоциональное состояние героя: «судьба решается» – и нет ни одного слова о тревоге, возмущении, страхе, усталости и т. п. Этой лексической особенности соответствует синтаксическая: повествователь явно избегает двусоставных предложений со сказуемым-глаголом. Их всего два: первое («ХХ вспомнил») и открывающее третий абзац («Бригадир озабочен, уладить идет»). Интересно, что в предложении о намерениях начальства тоже не называется субъект действия: «…хотят их 104‑ю бригаду фугануть со строительства мастерских на новый объект “Соцбытгородок”» – предложение неопределенно-личное.
В отрывке 4 узнаем те же характерные особенности: «Да и где тут угреешься – на окне наледи наметано, и на стенах вдоль стыка с потолком по всему бараку – здоровый барак! – паутинка белая. Иней».
Разумеется, язык повести А. Солженицына гораздо разнообразнее, и, например, когда описываются активные действия, предложения строятся иначе, чем в приведенных фрагментах, взятых из ее начала. Однако названные особенности, пусть и не в такой концентрации, окрашивают все повествование. И формируют наше представление о способе мышления главного героя и о картине мира, существующей в его сознании.
Совсем иначе строится рассказ в отрывке 2. Здесь речь безусловно литературная, с множеством различных тропов. Причем литературность эта неоднородная: наряду с традиционными книжными выражениями, свойственными приподнятой публицистической речи (тяжкие походы, мирные и кровавые годы, дни… летят как стрела, вернулся… в родное гнездо), есть необычные, подчеркнуто индивидуальные: эпитеты, преимущественно метонимические, с переносом по смежности (белый, мохнатый декабрь – белый снег в декабре, мохнатые от снега деревья; дьякон, весь ковано-золотой – ковано-золотое облачение на дьяконе), метафоры (елочный дед, сверкающий снегом и счастьем, деревья наглухо залепили окна и т. п.). С этой книжностью как‑то очень органично сочетается разговорная домашность или даже детскость отдельных слов (мама, повенчалась, вишенные деревья, золотенький, сапоги, скрипящие на ранту). Получается, что характер повествования, которое и здесь ведется от 3-го лица, дает некоторое представление о внутреннем мире героев – в данном случае не одного, а целой группы – молодых Турбиных (понятно, что это отрывок из «Белой гвардии»). Для них естественно считать, что с ними происходит то важное, серьезное, даже трагическое, что обыкновенно случается в человеческой жизни, что бывало и с другими людьми – об этом говорят традиционные книжные сочетания, – но при этом герои воспринимают жизнь по‑особому, очень ярко и остро, в подробностях, и зрительные образы, связанные с грустными или радостными событиями или воспоминаниями, требуют особого языка, привычного и понятного не всем, а особому кругу близких, тонких, «своих» людей.
Эта сложность восприятия передается и богатым и разнообразным синтаксисом (в отрывке мы видим и восклицание, и риторический вопрос; почти все предложения сложные, с сочинительными и подчинительными союзами, уточняющими обстоятельствами, с множеством обособленных определений).
И сложный синтаксис, и сочетание книжности (время мелькнуло, как искра, в самое тяжкое время, живительный) с живой, естественной, доверительной интонацией (ничем пустого места не заткнешь), которая, в частности, создается вводным словом «по счастью», позволяют установить, что из того же произведения взят отрывок 6.
В отличие от двух предыдущих произведений, о которых можно было с уверенностью сказать, что одно из них имитирует разговорную речь, а другое написано безусловно книжным литературным языком с элементами интеллигентского разговорного, язык третьего (отрывок 3) ставит неподготовленного читателя в тупик. Синтаксис здесь сложный, разветвленный, правильный, характерный для письменной речи, и все-таки повествование обескураживает своей странностью. Многие слова в отрывке книжные, может быть, даже из поэтического словаря (забвение, мрак, возвышался, нежная тьма ночи, томился, не мог совершить, мучиться, грустные звуки), другие – из официально-делового языка первых десятилетий советской эпохи (отходники, низкооплачиваемые категории, совторгслужащие); воспринимаются как официальные и слова «присутствовал, учреждение». Но удивляет не столько разностильность лексики, сколько неправильность или неточность словоупотребления, многие сочетания слов воспринимаются как невозможные; понятно, что сказано, но так не говорят и тем более не пишут. Это легко почувствовать, если попытаться перевести текст на общелитературный язык. Мы сказали бы «город заканчивался», а не прекращался (этот глагол уместен, когда речь идет о процессе); можно сказать «предавались скорби» или «предавали забвению», но нельзя предаваться забвению своего несчастья. Бывает не светлая погода, а светлое время суток или ясная погода. Возможны ли искренние голоса и невыдержанные люди? Видимо, громкие, возбужденные голоса были у людей, которые пили, чтобы забыть о своем несчастье. Нельзя наблюдать тьму, можно наблюдать за ее наступлением или всматриваться во тьму.
А почему, собственно, мы считаем, что так соединять слова, как это сделано в предлагаемом отрывке, нельзя, если все, что сказано этими странными, неправильными сочетаниями, нам понятно? Потому, что так не принято, это не соответствует грамматическим и другим языковым нормам. А откуда берутся нормы? Из речевой практики, которую обобщают и фиксируют ученые-лингвисты. Значит, герой, с которым нас знакомит это повествование, как будто бы не слышал правильной речи или не привык к ней, не принадлежит к сообществу людей, которые условились говорить правильно, так, а не иначе; возникает ощущение, что он сам, как в первый раз на свете, пытается сформулировать свои ощущения и представления о мире.
Интересно, как соотносятся в этом отрывке обобщения и конкретные подробности. С одной стороны, повествователю (и герою) как будто совсем не важны (или неизвестны) видовые названия, он говорит «дерево» (а не тополь или клен), «погода» или «непогода», «разные звуки», музыку ветер уносит «в природу», а не в лес или поле, как можно было ожидать после слов о приовражной пустоши. Непонятно, какое именно несчастье стремятся забыть люди в пивной, они незнакомы герою, слова, которые они произносят своими искренними голосами, не названы и вряд ли привлекли его внимание. Герой фиксирует главное для него: эти люди несчастны, как и он сам.
Ощущения, настроение всех живых и неживых предметов, которые попадают в его поле зрения, – вот что повествователь отмечает неуклонно и последовательно: духовой оркестр томится, листья дерева заворачиваются с тайным стыдом. Можно подумать, что в последнем примере – типичное олицетворение: неживому приписаны свойства живого. Однако здесь нет тропа, нет переносного значения – для героя, похоже, не существует особой разницы между живым и неживым и дерево или листья не «как будто стыдятся», а стыдятся в самом деле. Сердце в последнем предложении тоже, оказывается, не часть неуклюжего
