Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кто из них двоих застонал — неведомо. Или это завыл ветер, пахнущий совсем уже близкой войной?..
Плечи у Царевича были костлявые, поросшие жестким звериным волосом. И пахло от него не Эдиком, ох нет, не родимым!..
Глухо заворчав, тот, кто прятался от нее за людскими ладонями, переступил на задних лапах, и Василиса вдруг с ужасом догадалась, что то самое, взболтнувшееся у него между ног, — это волчий хвост! Что не Царевича и вовсе даже не человека самозабвенно обнимает она, уже непоправимо глубоко с ним в чреслах соединившаяся, а лютого серого волчару, ночного хищника, колдуна-оборотня, волкодлака!..
Что-то неистово твердое, пекущее вонзилось еще дальше в тело ее и со скрежетом зубовным провернулось вокруг своей оси, и весь Божий мир, с горящей ночной степью и звездным небом, вокруг Василисы крутанулся, и еще, и еще раз…
И тут она жалобно вскрикнула и… очнулась на деревянных нарах камеры временного содержания.
Скрежетал замок. Дверь камеры со скрипом отворилась.
— И чтоб без фокусов, Семенова! — недовольным голосом сказал пожилой милиционер.
— И-и, какие же фокусы, серебряный ты мой, — рассмеялась вошедшая. — Никаких я фокусов не показываю, я гадаю. Хочешь, Иван, и тебе всю правду скажу?
— Но-но! Поговори мне! — испуганно отпрянул от цыганки сержант Пантюхин. Дверь с грохотом захлопнулась, снова скрежетнул замок, забренчали ключи.
— Вот уж точно говорят — мир тесен, — садясь на деревянные полати, невесело сказала молодая еще цыганка. — Чего смотришь, зеленоглазая, не узнаешь? Забыла, как нас с тобой в поезде обчистили?
Свет в камере был тусклый, чисто символический.
— Ой! Вот теперь узнаю, — приглядевшись, удивилась Василиса. — Ну и глаза у тебя…
Цыганка Семенова сняла с головы цветастый платок.
— Раисой меня зовут, красавица. А глаза не у меня, а у тебя. Ух, какие у тебя глазащи — аж светятся. Я еще там, в поезде, заметила. Бэнг у тебя во взоре, хорошая ты моя!
— Бэнг?
— Черт, по-нашему, по-цыгански. Когда у человека в глазах бэнг, он этими глазами черт знает что сделать может. Сжечь может другого человека.
— И дом может сжечь?
— Дом?
— Да я тут на один дом посмотрела и подумала про себя: чтоб ты сгорел!.. Вот он и сгорел, только не сразу, а примерно через неделю. — Василиса вздохнула, подобрав колени, положила на них свою бедовую, огненную свою головушку. — Может такое быть?
— И-и, подружка, да ты еще и ясновидящая!
— А ты нет? Я ведь увидела, сама, сама увидела!..
— Что увидела, приметливая? — расстилая на нарах пиджак, зевнула Раиса. — Эх, говори-рассказывай, а я рядышком прилягу, тебя, сказочницу, послушаю…
— Как вор наш, Пьер, под машину в тот же день попал!
— А чего ж тут такого удивительного: должен был попасть — и попал… И поделом — не лезь к цыганке под юбку!..
— А это… это не ты его?
— Бог с тобой, — испуганно отмахнулась Василисина сокамерница, — я простая цыганка, расхорошая ты моя. Обмануть могу, кошелек стибрить. А сегодня мне один сам получку отдал. Отдал, а потом завопил: обокрали его!.. Нет, милая, способностей у меня таких нет — человеком распоряжаться, жизнью его… Грех это!
— Грех, — вздохнула Василиса. — И все-то — грех. Кругом, выходит, грешница я, а уж сны какие снятся!..
— Ну, говори, может, растолкую, — устраиваясь на пиджаке, снова во весь рот зевнула Раиса.
— Волк мне который уж раз снится. Только не волк это вовсе, а оборотень!
— Зубы скалит, гонится?
— Хуже, Рая, — спит он со мной во сне. Да так по-настоящему, аж до крика, до крови!..
— Господи!.. Насильничает, что ли?
— Да в том-то и дело, что я ему сама… сама я ему… — Василиса с трудом сглотнула. — Он меня, зверюга, как ножом режет, а я ору, только не от боли, а от счастья от бабьего…
Раиса задумчиво покачала головой:
— И-и, милая, уж не знаю, что и сказать-то тебе! Нехороший это сон, вещий… Слушай, а твоя фамилия случайно не Глотова?
Василиса вздрогнула:
— Глотова, а что?
— Совсем нехорошо, подруженька! Ух, как плохо… Тебя ведь Любой зовут?.. Бежать тебе, Любаша, нужно отсюда, ой бежать!..
Она подвинулась к Василисе и, косясь на дверь, зашептала ей на ухо:
— Ты Алфеева-то нашего знаешь, начальничка здешнего?.. И-и, красавица, и век бы тебе не знать его, ирода! Вот уж волчара желтоглазый! У нас, у цыган, слух чуткий. Цыпляков на меня бумаги писал, а этот Алфеев про тебя с Повидлом говорил…
— С повидлом?!
— Фамилия у него такая — Повидло. Тоже лягавый, на мотоцикле гоняет. Из молодых, а туда же, еще тот горлохват!.. Ну так я на табуреточке сидела, а эти за дверью стояли, а двери-то здесь говенные, фанерные. Слышу — этот Повидло и говорит: «Да чего с ней, курвой, цацкаться, у меня, мол, во дворе сортир есть заколоченный, сунуть, мол, ее в дерьмо да землей сверху присыпать. Коли уж она Глотова, мол, так и пусть, зараза, глотает…» А Алфеев ему в ответ смеется: «Тоже мне совальщик! Я на нее в волчок посмотрел: баба классная, в самом соку. Прежде чем в это самое в твое совать, ей бы и самой, Повидло, сунуть бы не мешало…»
Глаза у Василисы сверкнули в полумраке.
— Пусть только попробуют, — скрипнув зубами, сжала она кулаки, — вот только пусть попытаются… Эх!..
В половине второго ночи закончивший излагать суть дела Ашот Акопович снял с глаз черные очки. От яркого света — они сидели под люстрой в ротонде — глаза его мигом ослезились. Микадо заморгал, но тут же нашелся:
