Тайна "Сиракузского кодекса" - Джим Нисбет

— Она ее прочла? — поразился я.

— Верно, — кивнул Дэйв, — это одна из величайших книг.

Бодич шелестел страницами.

— Сержант Мэйсл говорит нам, что в ней содержится множество интересных историй. Одна из них, почти в конце, особенно интересна для собравшихся здесь сегодня.

— Истории, — уютно пробормотала Мисси.

Я взглянул на нее.

«В летнем лагере, — сказал мне ее взгляд, — мы всегда забирались вместе в спальные мешки и рассказывали друг другу истории».

«Боже, — ответил мой, — как многого я лишился в детстве».

— Агх-ха-ха. Я приготовлю еще кофе для уюта.

— Он в хол-лодильнике.

Бодич надел на кончик носа очки для чтения с усеченными сверху линзами, повернул книгу к свету от кухонного окна и отыскал нужное место.

— Ну вот. История называется «Портрет императрицы». Она о римской царице по имени Феодора, жившей с 508 по 548 год нашей эры. Позвольте заметить, что столицей Римской империи к тому времени не был Рим, потому что Константин перебрался в Византий и переименовал его в Константинополь — теперь это Стамбул — за двести лет до рождения Феодоры. Феодора была женой императора Юстиниана, не путать с Юстином, его предшественником. На чем предисловие заканчивается. Перейдем к главному:

Он прокашлялся и прочитал:

Получив верховную власть, Юстиниан воспользовался ею прежде всего для того, чтобы разделить с женщиной, которую он любил, знаменитой Феодорой, чье странное возвышение не приходится рассматривать как триумф женской добродетели.

В регентство Анастасия забота о диких зверях, содержавшихся в Константинополе, была доверена Акакию, уроженцу острова Кипр, которого по этому назначению наименовали Владыкой Зверей. После его смерти это почетное место было передано другому кандидату, несмотря на старания его вдовы, которая уже подготовила мужа и преемника. Акакий оставил трех дочерей: Комито, Феодору и Анастасию — старшей из которых тогда было не более семи лет. На торжественном празднестве их отчаявшаяся и негодующая мать отправила этих беспомощных сирот выступить как просительниц на середину театра; зеленая фракция встретила их с презрением, синяя с сочувствием, и это различие глубоко запало в память Феодоры и в будущем сказалось на правлении империей.

— Медведей использовали в разных представлениях на ипподроме, — перебил себя Бодич. — В ту эпоху он был главной спортивной ареной. Зеленые и синие были политическими фракциями — подчиненные, конечно, прихоти монарха.

— О, незабвенная монархия, — вставил Дэйв.

Бодич прищурился и продолжил:

Три сестры, выросшие красавицами, были последовательно посвящены публичным и частным удовольствиям жителей Византии; и Феодора, после того, как ей пришлось вслед за Комито выступить на сцену в платье рабыни, сумела наконец найти применение своим собственным талантам. Она не играла на флейте, не пела и не танцевала: ее искусство заключалось в исполнении пантомим; она преуспела в клоунаде, и когда клоуны, надувая щеки, смешными звуками и жестами жаловались на нанесенные им удары, весь константинопольский театр разражался смехом и аплодисментами. Красота Феодоры заслужила более лестную оценку и стала источником более изысканных радостей. Черты ее были тонки и правильны, ее кожа, несколько бледная, имела естественный оттенок, ее живые глаза мгновенно отражали каждое чувство, легкость движений подчеркивала грацию маленькой, но изящной фигуры; и любовь или восхищение вызвали к жизни мнение, что ни живопись, ни поэзия не способны передать несравненное совершенство ее форм. Однако эти формы обесценивались легкостью, с какой их позволялось видеть публике, и податливостью развратным желаниям. Ее чары были выставлены на продажу перед толпой горожан и иноземцев всякого ранга и ремесла: счастливый любовник, которому была обещана ночь наслаждений, не раз бывал изгнан с ее ложа более сильным или богатым.

— Здесь сноска:

На памятном ужине тридцать рабов прислуживали за столом, десять молодых людей пировали с Феодорой. Ее милость распространялась на всех.

Он всмотрелся сквозь стекла очков:

— Курсив его.

Дэйв, раскладывавший коричневый сахар по двум кофейным чашкам, тихонько спросил:

— На всех — это на все четыре десятка?

Бодич продолжал:

Она весьма неблагодарно роптала на скупость природы…

— Опять сноска.

Она желала четвертого алтаря, на котором могла бы приносить жертвы богине любви.

Бодич всмотрелся сквозь очки.

— Курсив его.

Мисси подсчитала на пальцах:

— Один, два, три…

— Вроде как придала новое значение термину четырехполосный, — заметил Дэйв. — Курсив мой, кха-кха-кха!

Но ее ропот, ее удовольствия и ее искусство останутся скрыты пеленой иносказаний языка ученых.

— Ох-х, — разочаровано вздохнул трехголосый хор.

Но Бодич, отложив в сторону Гиббона, порылся в чемоданчике и извлек вторую книгу.

— К счастью, ученая сержант Мэйсл обеспечила нас источником непристойных намеков Гиббона.

— Ах-х, — в один голос произнесли три полных любопытства голоса.

— Историка-сатирика, на которого ссылается Гиббон, звали Прокопий. Он жил в одни годы с Феодорой и Юстинианом и оставил нам книгу под названием: «Тайная история».

Бодич показал нам потрепанную обложку издания «Пенгуин классик» и открыл его на розовой закладке.

— Хотя Прокопий не вполне беспристрастен, его нельзя полностью сбрасывать со счетов, потому что он был очевидцем событий — в некотором роде. Вот что он пишет о двенадцатилетней Феодоре — и я очень рад, что моя жена этого не слышит.

В то время Феодора еще не настолько сформировалась, чтобы разделять постель с мужчиной или иметь сношение с женщиной, но она действовала как продажный мужчина, чтобы удовлетворить клиентов низшего сословия и даже рабов, которые, сопровождая своих господ в театр, пользовались случаем развлечь себя столь отвратительным образом; и значительное время она оставалась в борделе, занимаясь столь противоестественной торговлей телом. Но как только она развилась достаточно и достигла подходящего возраста, она присоединилась к женщинам, выступавшим на сцене, и немедленно стала куртизанкой того типа, который наши предки называли «ошметками армии». Потому что она не была ни флейтисткой, ни арфисткой, она не могла даже присоединиться к танцовщицам, но просто продавала свой аттракцион каждому желающему, предоставляя в его распоряжение все свое тело.

Мисси шепнула:

— Как это понимать, Дэнни: «действовала как продажный мужчина чтобы удовлетворить клиентов»?

— Я… я…

Дэйв цыкнул на нас.

Позже она во всем присоединилась к актерам и постоянно участвовала в представлениях, играя грубейшую роль в их грубых буффонадах. Она была чрезвычайно умна и отличалась злым остроумием, так что в короткое время приобрела популярность. В ней не было ни крупицы скромности, и никто не видел ее смущенной: она без малейшего промедления соглашалась на самые возмутительные запросы и принадлежала к тому сорту девиц, которые, если кто-то отлупит их или даст затрещину, мигом переводят это в шутку и разражаются смехом; и она готова была сбросить с себя одежду и представлять перед всеми до одного жителями тех мест, показывая спереди и сзади то, что правила приличия требуют прикрывать и прятать от мужских глаз.

— Что это значит, Дэнни? — не отставала Мисси.

— П-пожалуйста, не п-перебивай.

Она обычно раздразнивала своих любовников, заставляя их ждать и постоянно изобретая новые способы совокупления, так что похотливцы оказывались у ее ног. Вместо того, чтобы ожидать приглашения, она сама грубыми шутками и движением бедер заманивала всякого, кто ей попадался, особенно молоденьких юношей. Никто до нее столь полно не потворствовал своим прихотям. Часто она устраивала пирушку, где каждый приносит себе еду, с десятью и более молодыми людьми в расцвете телесных сил, считающими блуд главной целью жизни, и сходилась со всеми своими гостями по очереди на протяжении всей ночи. Доведя же их всех до истощения, она переходила к их слугам, которых бывало до тридцати, и сочеталась с каждым из них, но даже это не могло удовлетворить ее похоти.

— Ее милость распространялась на всех, — напомнил нам Дэйв.

Однажды ночью она явилась в дом знатного горожанина во время попойки и, говорят, на глазах всех гостей, стоя у их ног перед ложем, задрала свои одежды самым отвратительным образом и неприкрыто объявила свою похоть. И хотя она заставляла служить три отверстия, но еще изъявляла недовольство природой, ворча, что природа не сделала отверстия в ее сосках шире обычного, так чтобы она могла изобрести новый вид совокупления и в этой области.