Сочинения - Уильям Теккерей

«Но при чем тут ирокез?» – спрашивает ваша милость. Ирокез тоже был в Танбридже и играл в карты, возможно, не передергивая, но без конца выигрывая. Говорят, что он обчистил лорда Марча не на одну тысячу – лорда Марча, который пролил столько крови, рассорился со всеми, дрался со всеми, охотился со всеми, влюблял в себя всех чужих жен, исключая жену мистера Конвея и не исключая ее нынешнего величества, графини Англии, Шотландии, Франции и Ирландии, королевы Вальмодена и Ярмута, да хранит ее небо на радость нам.

Ты знаешь этого плюгавого мерзавца de par le monde [354] , некоего Джека Морриса, который шныряет по всем лондонским домам. Когда мы были в Воксхолле, мистер Джек кивнул нам из-под подбородка миловидного юнца, на руку которого он опирался и которого соблазны сада, по-видимому, приводили в неистовый восторг. Господи, как упоенно он глазел на фейерверк! Боги, как он рукоплескал гнуснейшей накрашенной певичке, чей визг немилосердно терзал мои уши. Грошовая нитка бус и яркая тряпка в земле ирокезов – великие сокровища, и наш дикарь был совсем ослеплен таким великолепием.

Кругом зашептались, что это тот самый Счастливчик. Накануне у Уайта он самым благородным образом выиграл у Рокингема и моего драгоценного племянника триста гиней, а теперь вопил и бесновался, очарованный музыкой, так что смотреть было приятно. Я не люблю кукольных представлений, но я очень люблю водить на них детей, мисс Конвей! Шлю вашей милости нижайший поклон и, надеюсь, мы как-нибудь вместе отправимся посмотреть Кукол.

Когда певичка сошла со своего трона, Джек Моррис во что бы то ни стало возжелал представить ей моего виргинца. Я увидел, как он покраснел до ушей и отвесил ей весьма изящный поклон, какого я никак не ждал от обитателя вигвама, а засим, как мне кажется, дикарь и дикаресса удалились вместе.

Всего за три часа до этого мои спутники съели и выпили так много, что в Воксхолле они непременно пожелали скушать цыплят с пуншем, после чего Джордж уснул, а мне за мои грехи вздумалось рассказать Тони Стореру wo, что я знал о милом семействе виргинца, и, в частности, кое-какие подробности о бершнтейновских похождениях, а также историю еще одной пожилой красотки, ее племянницы, некоей леди Марии, которая была au mieux [355] с покойным принцем Уэльским. Что я сказал? Да меньше половины того, что мне было известно, и, разумеется, не больше десятой доли того, что я намеревался сказать, но кто тут бросается на нас, как не наш дикарь, на этот раз совсем уж багровый и в полной боевой раскраске! Оказывается, он пил огненную воду в соседней ложе!

Дикарь сдвигает шляпу на затылок, хватается за рукоятку шпаги и осведомляется, кто из джентльменов чернил его родных. Так что я вынужден был попросить его не поднимать такого шума и не будить моего друга мистера Джорджа Селвина. И я добавил: «Уверяю вас, сэр, я понятия не имел, что вы находитесь неподалеку, и приношу вам самые искренние извинения».

Вняв этим миролюбивым словам, гурон выпустил томагавк, не без изящества отвесил поклон и сказал, что, разумеется, ничего, кроме извинения, он от джентльмена моего возраста (merci, Monsieur [356] ) требовать не может. Услышав же фамилию мистера Селвина, он еще раз поклонился а сообщил, что имел к нему письмо от лорда Марча, которое, к несчастью, потерял. Выяснилось, что Джордж вкупе с Марчем предложил его в члены клуба, и, без сомнения, эти три агнца остригут друг друга наголо. А тем временем мой умиротворенный дикарь сел за наш стол и утопил томагавк в еще одной чаше пунша, которую эти господа обязательно пожелали заказать. Помилуй бог! Уже одиннадцать, и вот идет Бенсон с моей овсяной кашкой.

X. Уолпол.

Высокородному Г. С. Конвею».

Глава XLI. Карьера мота

Во времена Гарри Уорингтона люди все еще усердно старались определить соотношение литературных достоинств древних и новых авторов (не то чтобы наш юный джентльмен особенно интересовался этим спорой), и ученые мужи, а вслед за ними и свет, почти все отдавали предпочтение первым. Новые авторы тех дней стали древними в наши, и мы сегодня рассуждаем о них так же, как наши внуки через сто лет будут судить о нас. Что же до вашей книжной премудрости, о почтенные предки (хотя, бесспорно, среди вас вы можете числить могучего Гиббона), то, мне кажется, вы признаете себя побежденными – я мог бы указать на двух-трех профессоров в Кембридже и Глазго, которые лучше осведомлены в греческом языке, чем все университеты в ваше время, включая и афинский, если такой тогда имелся. В естественных же науках вы продвинулись немногим дальше тех язычников, которых в литературе признавали выше себя. А нравы общественные и частные? Какой год лучше – нынешний 1858-й или его предшественник сто лет назад? Господа, заседающие в дизраэлевской палате общин, есть ли У каждого из вас своя цена, как в дни Уолпола и Ньюкасла? Или же (это весьма щекотливый вопрос!) почти все вы ее уже получили? Дамы, я не скажу, что ваше общество – это общество весталок, но хроники столетней давности содержат такое количество скандальнейших историй, что вам надо благодарить небо, судившее вам жить в не столь опасные времена. Нет, я искренне верю, что и мужчины и женщины стали теперь лучше. И не только Сусанны встречаются чаще, но старцы далеко не так порочны. Приходилось ли вам слышать о таких книгах, как «Кларисса», «Том Джонс», «Родерик Рэндом», о полотнах, изображающих людей, жизнь а общество, современные их авторам? Предположим, мы описали бы поступки таких мужчин и женщин, как мистер Ловлас, леди Белластон или та поразительная «знатная леди», которая одолжила свои мемуары автору «Перегрина Пикля». О, целомудренная матрона, имя которой – Девятнадцатый Век, как она возмутилась бы, как покраснела! С какими возгласами негодования выбежала бы из комнаты, приказав барышням удалиться, и потоп попросила бы мистера Мьюди больше ни поя каким видом не присылать ей книг этого ужасного сочинителя!

Вам пятьдесят восемь лет, сударыня, может быть, вы так мнительны, что кричите, когда вам еще никто не причинил боли, когда никто даже не думал оскорбить вашу милость. И ведь может быть также, что искусство романиста терпит ущерб из-за узды, которую на него налагают, подобно тому как многие честные и безобидные статуи в соборе Святого Петра и в Ватикане обезображены мишурными одеяниями, под которые старухи в сутанах упрятали их прекрасные мраморные члены. Но в вашем жеманстве есть резон. Как и в государственной цензуре. Страница может содержать нечто опасное для bonos mores [357] . Бери же ножницы, цензор, и вырежь крамольный абзац! Нам остается только смириться. Деспот Общество издал свой августейший указ. Нам может казаться, что статуя выглядела бы куда прекраснее без одеяния, мы можем доказывать, что мораль только выиграла бы, будь нам позволено продекламировать всю басню. Прочь его – и ни слова! Мне не доводилось видеть в Соединенных Штатах фортепиано в панталончиках из плоеного муслина на ножках, но не сомневайтесь: муслин скрывал не только красное дерево, но и звуки, приглушал музыку, пианист переставал играть.

К чему подводит нас эта прелюдия? Я думаю о Гарри Уорингтоне, эсквайре, в его лондонской квартире на Бонд-стрит, и о жизни, которую он и многие светские повесы вели в те времена, и о том, что так же не могу познакомить с ними мою очаровательную юную читательницу, как не может леди Чопоринг повезти свою дочь в Креморнский сад в обычный вечер. Дражайшая мисс Диана! (Пф! Я знаю, вам тридцать восемь лет, хотя вы так дивно робки и стараетесь внушить нам, будто только-только перестали обедать в детской и носить переднички.) Когда ваш дедушка был молодым человеком, членом клуба, собиравшегося у Уайта, обедал у Понтака, вкушал яства Браунда и Лебека, ездил в Ньюмаркет с Марчем и Рокингемом и поднимал бокал за первых красавиц Англии вместе с Гилли Уильямсом и Джорджем Селвином (и не понимал шуток Джорджа, которые, впрочем, заметно выдохлись после укупорки) – почтенный старец вел тогда жизнь, о которой ваша благородная тетушка (чье перо начертало «Легенды Чопоринга, или Прекрасные плоды фамильного древа») не обмолвилась ни словом.

Это было до того, как ваша бабушка обзавелась теми серьезными взглядами, которыми славилась, когда доживала свой век в Бате, до того как она остепенилась, а полковник Тибболт женился на мисс Лай, дочери богатого мыловара. Когда ее милость была молода, она кружилась в том же вихре удовольствий, что и весь высший свет. В ее доме на Хилл-стрит по вечерам в среду и воскресенье ставилось не менее десяти карточных столов (исключая то недолгое время, когда двери Раниле были открыты и в воскресенье). Каждый вечер она играла в карты по восемь, девять, десять часов. Как и весь свет. Она проигрывала, она выигрывала, она мошенничала, она закладывала свои драгоценности – и кто знает, чего бы еще она ни заложила, лишь бы найти средства продолжать игру. А дуэль после ужина в «Голове Шекспира» в Ковент-Гардене между вашим дедом и полковником Тибболтом, когда они обнажили шпаги и скрестили их без свидетелей, если не считать сэра Джона Скруби, который валялся под столом мертвецки пьяный? Их поединок прервали люди мистера Джона Фильдинга, и вашего деда, раненого, отнесли домой на Хилл-стрит в портшезе. Поверьте мне, эти напудренные джентльмены в кружевных манжетах, столь изящно выворачивающие носки своих туфель с пряжками, вели себя ужасно. Шпаги обнажались ежеминутно, бутылки осушались одна за другой, ругательства и божба обильно уснащали беседу. Эти искатели удовольствий, еле держась на ногах, для потехи кололи шпагами и калечили трактирных служителей и городских сторожей, избивали носильщиков портшезов, оскорбляли мирных обывателей. Вы, разумеется, бывали в Креморне с надлежащими «поручителями»? А вы помните, какими были наши столичные театры тридцать лет назад? Вы были слишком добродетельны, чтобы присутствовать на спектаклях. Ну, так вы и понятия не имеете, что делалось в театральных залах, что делалось в зеленых ложах, перед которыми играли Гаррик и миссис Причард! И я, думая о моих детях, исполняюсь благодарности к удалившемуся на покой великому актеру, который первым очистил театр от этого позора. Нет, сударыня, вы ошибаетесь: я не чванюсь своей высокой нравственностью. Я не утверждаю, что вы от природы выше и лучше своей бабушки в дни ее буйно нарумяненной, азартной, бессонной, головокружительной юности или даже бедняжки Полли Фогл, которую только что арестовали за кражу в лавке, – сто лет назад ее за это повесили бы. Нет, я лишь полон смиренной благодарности, что меня в нынешнем веке окружает меньше соблазнов, хотя мне и этих более чем достаточно.