Город на холме - Эден Лернер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Началась самая трудная часть операции. Не было никакой возможности предугадать, какие взятки Эман будет предлагать солдатам на блокпостах и как отреагирует на вид израильской базы. Я молился о том, чтобы лекарство подействовало. Наверное, Фадель молился о том же. Они показались в дверях кабинета. Эман висла на шее у мужа, ноги ее не держали. Лицо было открыто. Узнав меня, она пропела по-английски:
− А, это ты? Муж говорит, что ты везешь нас покататься.
Он даже не взглянул на меня, смотрел только на нее. Губы скривились от боли. Он ее любит, бедолага, любит по-настоящему.
Я развернулся на каблуках и скатился по лестнице.
− Ты можешь хотя бы притвориться, что ты нас не конвоируешь? – зашипел Фадель мне в спину на иврите.
Обнаглели. Что я им, Лиор Ашкенази[79]?
Эман уснула. Фадель положил ее на заднее сидение и хотел сесть туда же, но это совсем не входило в мои планы. Накинет удавку на шею – и привет. Он пробовал протестовать. Я не стал его бить, только сказал тихо, почти ласково:
− Бери ее и вон из моей машины. Блокпост там, километра полтора. Это если вы туда еще доберетесь. Поселенцы нынче очень злые.
В общем, повторилась утренняя сцена из кабинета его отца.
Мы недолго добирались до базы, и большая часть времени ушла на объяснения на блокпостах. В штабе я объяснил, что это саудовская принцесса, что она не привыкла к хевронским реалиям, опасна для себя и окружающих, а значит, и для нас. Проникновенно глядя в глаза офицеру, я намекнул, что его не украсит газетная шумиха о том, как мы свели молодую женщину с ума, а потом не допустили к ней медицинскую помощь. Офицер повисел на телефоне и объявил мне:
− Я дам тебе человека. Он довезет вас до блокпоста Галит. Это последний блокпост в H2. Туда за ней приедет машина из Красного Полумесяца. Ты прав. Это чудо нам тут на фиг не нужно.
Я сел на заднее сидение, солдат из штаба за руль. Свет редких уличных фонарей выхватывал из темноты лицо спящей Эман, такое нежное и беззащитное. Пусть живут счастливо, живут где угодно. Но не в Хевроне.
Мы остановились. Фадель аккуратно вытащил ее из машины, и она не проснулась. Поудобнее взял на руки и, не оглядываясь, пошел в сторону блокпоста. Там их уже ждали. Я сел за руль, солдат из штаба на переднее сидение.
− Так вы живете прямо в арабском доме, и семья там же?
− Уже пятый день. Или шестой.
− Брр. Я бы лучше яму себе выкопал в пустыне, честное слово.
Я бы тоже. Только я себе такой роскоши позволить не могу.
Не знаю, каким образом, по каким признакам, но старый Исмаэль все понял. Понял больше, чем его сын. Он смотрел на меня поверх голов своих домочадцев, смотрел мимо других солдат, и в глазах плескался безумный коктейль из ненависти и благодарности. Я отводил взгляд. Хватит с меня. Хватит.
Остаток нашего пребывания в доме не ознаменовался никакими событиями. Только кто-то из младших членов семьи решил внести посильный вклад в интифаду и напустил лужу Эзре в ботинок. Нечего оставлять ботинки где попало.
Нет слов передать, что я почувствовал при одном взгляде на унылую бетонную казарму. Там все будет предсказуемо, чисто и аккуратно, там не надо опасаться подвоха из-за каждого угла, там все свои. Никаких стариков со скорбными глазами и безумных саудовских принцесс. Понимая наше состояние, командование на сутки освободило нас от службы и инструктировало “отмыться, отоспаться и очухаться”. Что я не замедлил сделать. Час простоял под душем и десять часов проспал. Потом позвонил Малке. Не отвечал ни личный телефон, ни рабочий. Очень странно.
Впервые с начала сборов у меня появились силы и время подумать, а что я собственно тут делаю. Опять пришлось проводить грань между своими и чужими. Мое место в этом раскладе мне было понятно и рефлексии не вызывало. Частью чего-то большего, чем община, я осознал себя еще в тот Песах, когда отец меня выгнал. Как ни смешно это звучит, нам с Малкой пришлось пережить нечто похожее примерно в одном и том же возрасте, только ей на десять лет раньше. Познакомиться с собственным народом, его историей и культурой и обнаружить, что эту информацию от нас просто скрывали. Вопрос “а кто еврей?” у меня уже много лет как не возникал и уж во всяком случае не в отношении хевронских поселенцев. Хеврон – наше общее достояние, они его хранят и этим все сказано.
А вот в арабах я впервые увидел обычных людей, с обычными человеческими чувствами и слабостями. В Газе такого не было. Это был конвейер. Я даже помню сон, который преследовал меня там. Стою на вышке с автоматом, внизу море согбенных спин, лиц не видно, время вечернего намаза. И я знаю, что под каждым десятым пиджаком или курткой – нож, топор, взрывное устройство. Но не знаю, под какими именно. Стреляю наугад – и крик боли, и птицей взвивается в небо пустая одежда. Может быть, это потому что в Газе я имел дело с толпой, а в Хевроне жил в доме арабской семьи и имел возможность увидеть хоть какие-то проявления человечности. Толпа всегда тянет человека вниз, толпа совершает преступления, на которые каждый индивидуум по отдельности никогда не пойдет. И толпа властвует над арабом больше, чем над евреем или европейцем. Большинство арабов не представляют себе жизни вне деревни, вне общины, без пригляда старейшин. Собственное мнение, то, чего я с таким трудом для себя добился, то, что так ценил в Бине – для араба непозволительная роскошь, там за это просто убивают. Кстати, о Бине. Если отцу не нравилось что-то в ее одежде или поведении, он не стеснялся в выражениях и говорил: “Это что еще за прицус[80]! Переоденься немедленно!” Но одно дело Иерусалим, другое дело Хан Юнис. Я был зеленым новобранцем, вот как мои ребята сейчас. Мы шли по улице – бедуин и два ашкеназа – и едва успели отпрыгнуть, когда нам на голову посыпались осколки стекла, а из окна на втором этаже прыгнула прямо на асфальт девочка-подросток в джинсах и хиджабе. Вся спина у нее была в крови. Из окна высунулся мужчина средних лет и закричал нам на иврите:
− Убейте ее! Убейте!
Наш бедуинский товарищ по оружию ответил ему очередью отборных арабских ругательств (эти слова любой призывник начинает понимать очень быстро) и выстрелил в воздух. Мы столпились вокруг нее, а она стонала, потирая вывихнутую лодыжку. Последовал диалог на арабском. Муса повернулся к нам.
− Отец хотел ее убить. Она опозорила семью. Разговаривала с мальчиком из своей школы.
− Терахем ал ани[81], – и жалкие детские всхлипы.
Муса взвалил ее на плечо и понес.
Вот к чему я оказался совершенно не подготовлен, так это к тому, сколько народу нашим врагам сочувствует и помогает. В Хевроне иностранцы с видеокамерами в жилетах с надписями TIPH, CPT, ISM, EAPPI[82], Press торчали буквально на каждом углу, у каждого блокпоста. В Газе, до того страшного дня, когда погибла Рахель, я умудрялся их вообще не замечать. Для меня она навсегда осталась невинной жертвой тех, кто ей воспользовался, но больше такого не будет. С тех пор я многое понял. Защищать арабов к нам едут студенты, профессора, образованные люди. Их действия нельзя оправдать невежеством и отсутствием информации. Они прекрасно знают, кто мы такие и что мы делаем на этой земле. Значит, когда мы хозяева на своей земле, мы им не нравимся. Они хотят, чтобы мы освободили место для арабов. Аушвиц и Дахау − это грубо и некрасиво, это позорит европейскую цивилизацию, и нам уготована роль живых экспонатов в этнографическом заповеднике. Мне не важно, будет этот заповедник в Иерусалиме или в Праге. Все равно такая жизнь оскорбительна, она хуже смерти. Даже сейчас я не стал бы преднамеренно давить бульдозером Рахель. Но и горевать о ней так, как горевал два года назад, я бы уже не смог. Я их возненавидел. Неужели в их странах решены все проблемы, накормлены все дети, ухожены все старики? Зачем приезжать к нам сюда и вмешиваться в наш с арабами конфликт? Неужели они так ненавидят евреев, что готовы тратить на это время и рисковать жизнью[83]? Но есть и другие. Немецкие волонтеры, работающие в наших кибуцах. Сыновья русских матерей в боевых частях. И Малка, моя Малка. Черт возьми, где ее носит? Почему она не отвечает на мои звонки?
Мой следующий наряд был прямо в Тель Румейде, в переулке, разделяющем собственно поселение и дом, принадлежащий арабской семье. Арабский дом был забран глухой железной решеткой, и очень скоро мне стало ясно зачем. Пока за еврейскими детьми не приехал школьный автобус из Кирьят Арбы, они подвергли дом массированному камнеметанию, да такому, что даже я впечатлился – после трех лет в Газе. Наконец, автобус из Кирьят Арбы уехал, и из арабского дома вышли в школу дети – три мальчика и три девочки в возрасте примерно от шести до двенадцати. Утреннее движение закончилось, опустилась дневная жара, переулок стал сонным и тихим. Из дома напротив вышла поселенка с корзиной стираного белья и принялась развешивать. Маленький рыжий петух гордо вышагивал по низкой каменной ограде вокруг ее палисадника и глубокомысленно приговаривал “ко-ко-ко”, как Талмуд читал. Интересно, для чего они его держат? И что мне делать с этим камнеметанием? Защищать евреев я не перестану, но почему так стыдно перед жителями дома за решеткой? С поселенцами на эту тему разговаривать бесполезно. Их ничто не остановит. Если бы они не были такими, они бы здесь не жили.