Город на холме - Эден Лернер

Кровь застучала у меня в висках, сквозь сверкающую паутину брильянтов я видел пару густо подведенных черных глаз, смотревших на меня с откровенным презрением. Так хотелось сорвать с нее никаб, надавать пощечин, повалить на диван – не для секса, нет, какой может быть секс с такой лилит – просто, чтобы слетело с нее это высокомерие, чтобы наконец до нее дошло, где она и кто здесь главный. Надо же додуматься – предлагать мне взятку, чтобы я перестал выполнять свой долг. Она просто привыкла, что за деньги перед ней любой прогнется – вопрос только в сумме. Избалованная девочка из дворца. Сейчас я ей устрою – мало не покажется.

Аккуратно, не касаясь ее рук, я взял ожерелье за оба конца и заговорил медленно − еще и потому, что это помогало восстановить нормальный темп дыхания.

− Тебе сказали неправду. Не все евреи готовы продавать свою страну и своих братьев. Я бы даже сказал, что таких среди нас, слава Богу, меньшинство. Во всяком случае, в этом доме таких нет.

С улыбкой я разжал пальцы и ожерелье мерцающей струей соскользнуло на пол. Я встал так, чтобы Эман не могла до него дотянуться, и обратился к Исмаэлю на иврите:

− Я не утверждаю, что хорошо знаю вашу культуру и образ жизни. Но мне кажется, что поведение вашей невестки нарушает все принятые у вас нормы. Она позволяет себе оскорблять собственного мужа и дерзить вам. Она считает себя лучше вас. Вы терпите нас уже скоро сорок лет как, а она не может вытерпеть пяти дней. Объясните же ей наконец, что она не может жить в Хевроне так, как будто это Париж или Рияд.

Носком ботинка я осторожно подтолкнул ожерелье к Эман, и оно тихо прошуршало по каменному полу. В этом месте не было ковра. Из-под никаба донесся клекот, не имеющий ничего общего ни с арабским, ни с английским языком, ни вообще с человеческой речью. Взгляд Исмаэля поверх голов женщин полоснул меня хуже любого ножа.

Выслушав мой рассказ, Эзра сделал следующее наблюдение:

− Да у нее с головой не в порядке.

Лучше бы он молчал и не пророчествовал так удачно.

Еще один цикл бдений на крыше и неспокойного сна. Поздно вечером мне опять предстояли диванные посиделки, на этот раз в компании Хазановича. Из всех рядовых он был самым умным и адекватным. На второй день мы с ним перешли в разговоре на имена вместо фамилий. Он потерял в теракте младшую сестру, и все силы у него уходили на то, чтобы не сорваться. Ему было тяжелее, чем Эзре, – все-таки восемнадцать лет, мальчишка совсем. Из всей десятки он один находил в этой обстановке время для ежедневных молитв и накладывания тфилин, чем раздражал других русских (насколько я понимал из их интонаций) и интриговал меня. Впрочем, я быстро нашел объяснение – у человека горе, травма, погибла сестра, если ритуалы ему помогают – на здоровье.

Телевизор был выключен впервые за несколько дней. Господи, до чего же хорошо. Я был готов выкинуть этот аппарат в окно, не для того даже, чтобы насолить хозяевам дома, просто чтобы он замолчал. Хазанович взял из угла свою гитару.

− Не возражаешь? Я тихо.

− Да нет, конечно.

Я не просто не возражал, более того – переливы гитары мне безумно нравились. В Меа Шеарим я такого не услышу.

− А про что песня?

Хазанович задумался.

− Сложно объяснить. Это же стихи. Лучше я тебе перевод напишу. И вообще хватит ля-ля. Я еще поучиться должен.

Я решил, что ослышался.

− То есть как это “поучиться”? Что, прямо здесь?

− Нет, я бы, конечно, предпочел поучиться у себя дома. А ты можешь устроить мне поездку домой, раз ты начальство.

− Я тебе дам “начальство”.

− Ты мне лучше с переводом помоги. У меня плохо с арамейским языком.

Почему бы нет? Кто из моих соучеников может похвастаться, что учил Талмуд в арабском доме, на арабском диване, да еще в компании баал-тшува из России?

Через сорок минут Хазанович начал сдавать. Он терял нить мысли, у него слипались глаза. Все-таки ему приходилось напрягаться куда сильнее, чем мне, с детства учившему Талмуд.

− Спи, − сказал я ему. – У меня все равно ни в одном глазу.

Он поблагодарил на иврите, затем, уже во сне, пробормотал что-то по-русски и отрубился.

Я сидел, пытаясь сообразить, какое сегодня число и приехала ли уже Малка. В гостинной было полутемно, только горел торшер над диваном. Вниз по лестнице с третьего этажа легко скользнула черная тень в развевающемся покрывале. Я вскочил и наставил на нее автомат. Хазановича решил пока не будить, слишком опасный коктейль они составят. С нее станется предложить ему какую-нибудь побрякушку за гибель сестры и тогда, во всяком случае на мой непросвещенный взгляд, он будет в полном праве проломить ей голову. Только вот жалко, что командование с нами вряд ли согласится.

− Не надо бояться меня, еврей. Я не убивать тебя пришла.

Она подняла руку, что-то отстегнула и я увидел лицо, с одной стороны совсем юное, с другой − роскошно-красивое, умело доведенное до совершенства декоративной косметикой. Час ночи, куда она так накрасилась. Из складок абайи показалась рука, такая же безупречно сложенная, как стопа, и потянулась в сторону M-16. Сейчас, разбежалась.

− Мне не нужен твой автомат. У тебя есть другое оружие, и вот оно-то мне нужно. Я буду с тобой очень ласкова. Тебе понравится.

Вот что бывает, когда у женщины нет ни души, ни мозгов, ни морали. Тогда тот инстинкт, что между ногами, диктует ей лечь под того, кто на данный момент сильнее. Она медленно опустилась на пол, глядя на меня призывно и умоляюще. Проклятая физиология, ненавижу. Ни в каком кошмаре я не мог представить себе, что Малка стала бы вести себя так же, окажись мы с ней в немецком концлагере. Впрочем, зная за собой кое-какие особенности, я понимал, что до концлагеря я бы не дожил. Схлопотал бы пулю или виселицу в течение первых же суток немецкого правления.

Голова заработала быстро и четко. Наши все на крыше, или дежурят, или спят, пользуясь ночной прохладой и тишиной. Надо немедленно ее отсюда удалить. В любой момент спустятся ее муж или родственники, и тогда наша жизнь в этом доме превратиться в сплошной кошмар. После такого унижения ее муж точно устроит нам тут мини-джихад.

− Эман, у нас принято мыться перед этим делом. Я должен пойти в душ, а ты подожди меня в кабинете.

Она легко встала с пола, еще раз призывно на меня посмотрела и направилась в кабинет. Я рисковал, оставляя Хазановича одного и спящего, но надеялся на собственный слух и на то, что похоть, хоть временно, вытеснила у Эман агрессию. На третьем этаже я пять секунд постоял, ориентируясь в темноте и вспоминая где правильная дверь. Тихо постучал:

− Эман? Заходи, – раздался мужской голос из-за двери.

− Фадель! Открой! – шепотом приказал я.

Дверь распахнулась, и я просто физически ощутил волны ненависти от него исходившие.

− Что тебе нужно?

− Твоя жена неадекватна и непредсказуема. Она представляет опасность для себя и окружающих. Мои люди вымотаны, их нервы на пределе. Это может очень плохо кончиться.

− Теперь ты хочешь быть милосердным? Теперь, когда вы свели ее с ума?

Возможно, он и прав. Возможно, мы свели ее с ума. Евреи и арабы уже много лет держат друг друга за горло и каждый боится отпустить. Уже несколько поколений родилось прямо в этот кошмар, мы привыкли. А психика стороннего человека, да еще выращенного в оранжерее, как Эман, с непривычки может и надломиться.

− Хорошо, пускай мы виноваты. Вот тебе ключи от вашей машины. Вези ее в госпиталь, куда хочешь, и не возвращайтесь, пока мы здесь.

− Ты специально надо мной издеваешься? Куда я ее повезу? Нас остановят на первом же блокпосте. Движение для палестинских машин запрещено.

Угораздило же меня такое ляпнуть.

− Ладно. Она сидит в кабинете. Иди к ней и скажи, что ты заставил меня покатать вас по городу на армейском джипе. И вот еще что. Седативы в доме есть?

− Что?

− Успокоительное, снотворное, что-нибудь такое.

− Есть кое-что. Мать принимает от сердцебиения.

− Будет легче, если твоя жена уснет, поверь мне.

Фадель с силой захлопнул дверь едва не угодив мне в лицо. Полминуты спустя появился одетый и не был доволен тем, что я до сих пор стою в коридоре.

− Зачем ты здесь торчишь? Вы уже и так конфисковали все острые предметы, вплоть до маникюрных ножниц. Чего ты еще боишься?

− Лекарство, – тупо напомнил я, глядя поверх его головы. Господи, дай силы остаться единственным нормальным в этом сумасшедшем доме.

Пока Фадель в кабинете заговаривал зубы Эман и поил ее успокоительным, я разбудил Хазановича и рассказал, что происходит, опустив самую главную подробность.

− Что я должен делать?

− Посиди здесь. Не спи. Ради Бога, не учи Талмуд, а то опять уснешь. Проснется Эзра – доложи.

− Он не поверит, что ты разрешил мне спать.

− Ты не спал. Для всех остальных ты не спал и вместе со мной видел, как ее высочество растеряло последние мозги.

Началась самая трудная часть операции. Не было никакой возможности предугадать, какие взятки Эман будет предлагать солдатам на блокпостах и как отреагирует на вид израильской базы. Я молился о том, чтобы лекарство подействовало. Наверное, Фадель молился о том же. Они показались в дверях кабинета. Эман висла на шее у мужа, ноги ее не держали. Лицо было открыто. Узнав меня, она пропела по-английски: