Город на холме - Эден Лернер

− Гиора, на тебе лица нет, – сказал мне офицер.

− Нам всем тяжело. Просто много пропаганды и мало информации.

− По-моему, он обнаглел. Ему надо напомнить, что он в плену, а не на курорте.

− Не советую. Отец бил его в детстве сильнее, чем мы тут все способны. Они жестче нас. Я там жил, я знаю. Там детям с первого класса рассказывают, как человек должен держаться под пыткой.

− С ума сойти. О чем он тебя спрашивает?

− Он спрашивает, каково мне родину предавать.

− А ты?

− Я не стану отвечать на эту ерунду. Израиль я никогда не предавал. Но у русских помешательство на великодержавной почве. Им кажется, что все обязаны любить их страну, как свою. Не хотеть там жить – преступление. Я шесть лет за это просидел.

− Ты сидел? – его удивлению не было предела.

− Не я один. Там другие евреи продолжают сидеть за то же самое. Уже ради них его нельзя бить. Его надо обменять.

− Это не нашего с тобой ума дело. Наверху решат, на кого его обменять. Могу тебе сказать, что путаться с русскими никто не станет. Это уже большая политика.

Ради большой политики можно оставить людей гнить по лагерям. Куда он делся, тот Израиль, о котором я мечтал?

Когда я вернулся с войны, от моей былой эйфории и следа не осталось. Я вздрагивал от любого резкого звука, от любой тени за спиной. Меня раздражал детский плач, и в такие моменты я чувствовал себя последним дерьмом. Возможно, мое состояние не было бы таким тяжелым, если бы вся страна не переживала эквивалент похмелья. Это была какая-то эпидемия рефлексии, покаяний и сомнений − а нужна ли евреям страна, если они превратились в карателей и оккупантов. Впервые я пожалел о том, что выучил иврит настолько, чтобы понимать серьезные тексты и политическую полемику. Лучше бы я этого не понимал. Вся израильская театральная и литературная элита талантливо и старательно высмеивала все, ради чего я отказался от научной карьеры, мытарился по лагерям, нанес страшную травму родителям, лишился любимой женщины и любимой дочери. Все чаще и чаще мне вспоминался тот самый китайский офицер из чистопольской тюрьмы. Он тоже думал, что вернется к своим и все будет хорошо. С Орли у нас разладилось не то чтобы из-за политики, но вроде того. Она с гордостью рассказала мне, что шла с детской коляской в колонне демонстрантов, требующих расследования обстоятельств резни в Сабре и Шатиле. В принципе я считал, что это нормально, когда граждане требуют у правительства расследования и отчета. Годы общения с правозащитниками для меня даром не прошли, и я совсем не считал, что правительство безгрешно, даже израильское. Но почему Орли? Почему она не дождалась меня? Неужели она действительно поверила, что я сорвался с цепи и зверствовал там? Умом я понимал, что мне не в чем ее упрекать, но не мог отделаться от ощущения ножа, воткнутого в спину и повернутого в ране. Естественно, наш брак это не укрепило.

Как отвоевавший, я имел академические льготы и решил пойти в университет и попытаться восстановиться в качестве физика. Конечно, в среднем возрасте мозги уже не те, что в двадцать, но я старался. Физика – это строгая дисциплина, тут не отвлечешься. У меня появилось оправдание отсутствовать дома, и я пользовался этим оправданием вовсю. На каком-то конгрессе я разговорился с профессором, американским евреем, и тот сказал, что собирается в Москву. Просить его не пришлось, он все понял без слов. Я просидел над письмом целую ночь, порвал и выбросил штук двадцать черновиков, но все-таки разродился. Через пару месяцев, я получил заказной почтой конверт из Бостона, а в нем – листочек бумаги, исписанный красивым почерком советской отличницы. Испугавшись читать сначала, я, как мальчишка, заглянул в конец.

Твоя дочь Регина Литманович.

Вот оно, мое освобождение из ГУЛАГа. Вот она, моя победа в Ливане.

То, что еще вчера казалось невозможным, становилось реальностью с головокружительной быстротой. Впервые за больше чем десять лет я услышал голос Леры. Мы говорили про нашу дочь так, как будто расстались вчера. Со слов отца я знал, что у Леры случился роман с каким-то американцем. Будь я позлее, я бы немедленно увязал это обстоятельство с готовностью Леры отпустить Регину ко мне в Израиль, но я был так счастлив, что думать злые мысли не получалось. Регина приедет ко мне. У Леры сложилась личная жизнь, что и говорить, сильно подпорченная моими закидонами. Вешая трубку, я поймал себя на словах: любовь не ищет своего… не раздражается… не мыслит зла… всего надеется[67]. Какую же власть приобрел надо мной этот человек, мой лагерный учитель, что теперь, много лет спустя, в такой момент, я думаю его цитатами. Может быть, теперь, когда его церковь перестанут преследовать, он выйдет из подполья. А если они замучили его, то я не сомневаюсь, что ему хорошо в его христианском раю.

Я узнал отца в толпе новоприбывших и не мог не узнать Регину. Это же просто Лера двадцать лет назад. Все то же самое вплоть до век, похожих на нежные розовые раковинки на океанской отмели. Но стоило Регине начать двигаться и разговаривать, как я начал узнавать свою мимику, свои жесты, свои интонации. Господи, откуда? Она же не может меня помнить. Она любила те же книги, что я, слушала тех же бардов, могла с любой строчки продолжить многие из стихов, которые я повторял себе, лежа на карцерном полу. “Будем растить”, − сказал мне отец в далеком 70-м. Они вырастили. Вырастили человека, которого любая нормальная страна восприняла бы как подарок. Только кто мне сказал, что Израиль это нормальная страна?

Началась волынка с гиюром. На то, чему Регину учили в ульпан-гиюр, я просто не знал как реагировать. Если беременная женщина наступит на срезанный ноготь, это грозит выкидышем. Каждая съеденная евреем креветка отдаляет приход Машиаха. На субботу еврею выдается добавочная душа (плюс к тем двум, что уже есть). Я старался не иронизировать, но не всегда мог сдержаться. Почти каждый шабат Регина была обязана проводить в курирующей ее семье. Отец ворчал, что она приходит с занятий подавленная и плачет, запершись в туалете. Я смотрел на то, как она штурмовала препятствие за препятствием, узнавал прямую спину Леры и свое собственное ослиное упрямство, сделавшее меня таким неудобным для лагерной администрации заключенным. Кто-нибудь мне ответит, почему моя дочь вынуждена в Израиле демонстрировать те же качества, что я демонстрировал в ГУЛАГе? Мне еще никогда не было так стыдно.

− Регина, может, тебе лучше уехать к матери в Техас?

− Лучше сразу в Корею. В Северную, – парировала моя несгибаемая дочь. – Я здесь дома и никуда не поеду.

Хорошо, сказал я себе. Стиснем зубы, подождем, выбьем из соответствующих органов соответствующую бумажку, раз без этого нельзя. Там бодались с ОВИРом, здесь бодаемся с раввинатом. Но не тут-то было. Получив вожделенную справку, Регина заявила, что теперь-то она наконец начнет учиться и соблюдать по-настоящему и с этой целью поступила в Махон Алту.

− Тебе что, мало унижений?

− Я уже еврейка. А если что-то легко достается, то оно мало ценится. Ты сам говорил.

− Неужели ты сможешь кого-то так же гнобить, как гнобили тебя?

− Мне их жалко, тех, кто меня гнобил. У них было от Всевышнего поручение меня на твердость проверить. Думаешь, им было легко?

При всем желании я не мог представить себе Регину в качестве жены авреха[68] и матери большого семейства. Все, что требуется от этих женщин, – это пахать как вол, ничем не выделяться из толпы и ничего для себя не хотеть. Регина выделялась, не могла не выделяться, не могла перестать быть собой, даже если бы захотела. Как часто бывает с детьми, рожденными в любви, она была ярко выраженно похожа на обоих родителей. В свое время я не испугался леркиной экзотики, яркости, пробивной силы, блестящего интеллекта и острого как бритва языка. Не испугался и ни разу не пожалел об этом. Но там, где главная добродетель женщины − это скромность и незаметность, Регина оказалась в заведомо проигрышной ситуации. В идеально религиозном доме еда готовится сама собой, вещи сами собой стираются и складываются в шкаф, дети сами вырастают праведниками, а хозяйку этого ган эдена не слышно и почти не видно и поинтересоваться, сколько часов в сутки ей удается поспать, считается если не ересью, то уж наверняка дурным тоном. Во всяком случае, так это выглядело в книгах и статьях, которые Регина давала мне читать.

Когда Регину начали сватать, отец в ужасе звонил мне и говорил, что с каждого свидания она приходит заплаканная, ложится лицом к стене и отказывается есть. Когда я выяснил подробности, мне стало уже совсем хреново. Они сватали моей дочери дебилов и психопатов. Ничего лучшего она, по их мнению, не заслуживает. Я понял, что без моей помощи Регине не вырваться из этой ситуации и записался на прием к директрисе Махон Алты. Вместе с ней в кабинете сидел один из учителей-мужчин, так как принимать меня наедине она не могла. Я начал вежливо: