Личное время - Хуан Мирамар

Рудаки арак любил – пристрастился к этому напитку еще в первые свои командировки на арабский Восток. Ему нравился и мягкий вкус этой водки, и запах аниса, будивший детские воспоминания об успокоительных «каплях датского короля», которые пили престарелые родственники, – воспоминания, скорее всего, ложные, так как его престарелые родственники были по преимуществу военными врачами, людьми суровыми и в успокоительных каплях не нуждавшимися; этот запах неизменно пробуждал в памяти и навязчивую песенку из какого-то кинофильма: «"Капли датского короля" пейте, кавалеры!».

– «Капли датского короля» пейте, кавалеры! – пропел Рудаки, налил в арак немного воды – напиток тотчас же приобрел молочно-мутный оттенок – и стал разглядывать меззу. На шести маленьких тарелочках были разложены разные закуски, преимущественно овощи: свежие помидоры, огурцы, лук, только на одной лежали два скромных ломтика вяленого мяса – бастурмы.

– Вот с бастурмы и начнем, – сказал Рудаки и потер руки.

Тут тихо открылась дверь и вошел портье. Когда он увидел Рудаки, вид у него стал растерянный.

– Извините, сэр, – пробормотал он, – я думал, что вы еще ванну принимаете.

Видно было невооруженным глазом, что он так совсем не думал. За его спиной в коридоре маячил бандитского вида «бой».

– Да я уже помылся, – сказал Рудаки, – вот думаю приступить, – он помолчал, потом спросил: – Может быть, и вы выпьете со мной? Религия вам позволяет?

– Я христианин, – с гордостью в голосе ответил Марко Морган-Милад и крикнул через плечо «бою» по-арабски, чтобы тот принес еще арак.

«Бой» отправился за напитком, а в комнате повисло напряженное молчание. Портье переминался с ноги на ногу, избегая взгляда Рудаки.

«Отчего он так мнется? – думал Рудаки. – Может, уже полицию вызвал? Но не убегать же сейчас. А… Будь что будет! Хоть поем и выпью. А может, и не вызвал он полицию, а просто так, стеснительный такой».

Он вдруг вспомнил, как у Грэма Грина в «Министерстве страха», кажется, один человек дал себя убить потому, что постеснялся кричать, звать на помощь.

«Но не вскакивать же действительно сейчас и, толкнув портье, бежать из гостиницы, – думал он, – как-то это не комильфо», – и продолжал молча сидеть.

Пришел слуга со стаканом арака, и портье, придвинув стул к столику, уселся и разбавил водой свой арак.

– Предлагаю выпить за процветание вашей гостиницы, – сказал Рудаки.

– Спасибо, сэр, – откликнулся портье, и они отпили из своих стаканов, не чокаясь.

Арак подействовал на Рудаки сразу – закружилась голова, по телу разлилось тепло. Он нацепил на вилку кусочек бастурмы и принялся жевать. Действительность как-то сразу утратила свою угрожающую сущность, стало даже уютно: показалось ему, будто не был он шпионом («Разведчиком», – тут же мысленно поправил он себя), а был он в этой стране благополучным туристом и вот выпивает с гостеприимным хозяином гостиницы, а завтра с утра предстоит экскурсия куда-нибудь на озера, к тростниковым хижинам и туземцам, и там обязательно будут тощие собаки, которые так упорно преследовали его во сне и в смутных видениях перед поездкой в эту страну.

– А вы почему не едите ничего? – спросил он Марко Морган-Милада.

И тут он заметил, что вилка только одна, и хотел сказать: «Почему же вы не попросили слугу принести еще одну вилку?». Но сидевший напротив англизированный портье (или хозяин) Марко Морган-Милад вдруг стал двоиться и троиться, пошел волнами и изгибами, как изображение в разлаженном телевизоре, и исчез, а вместе с ним, извиваясь и разламываясь, исчезла и комната, и наступила темнота…

В вагоне метро было мало народу, и Рудницкий с Рудаки сидели одни на длинном сиденье посередине вагона. Рудаки полулежал, закрыв глаза, и вид у него по-прежнему был не ахти какой, но все же лучше, чем на даче. А сначала Рудницкий перепугался не на шутку.

Когда вернулся он на Балерину дачу, чтобы вместе с Рудаки ехать домой, то нашел его на земле то ли пьяного – хотя сколько они там выпили, – то ли больного. Он поднял его и положил на скамейку, но тот не просыпался, хотя тряс он его за плечи и уши ему тер, как положено, и только когда плеснул он ему в лицо водой, Рудаки очнулся, но только для того, чтобы сказать по-английски какую-то странную фразу: «Omdurman? Excuse me, is it Omdurman?[30]» и опять отключиться.

В конце концов Рудницкому удалось привести Рудаки в чувство с помощью горячего крепкого чая, только тогда взгляд его стал более или менее осмысленным и можно было спросить, что же с ним произошло.

– Да вроде ничего со мной не произошло, – ответил он, – сидел тут, на скамейке, тебя ждал, ну и задремал, наверно.

– А морда отчего у тебя вся расцарапана? Вроде не было этого раньше.

– Да? – удивился Рудаки и пошел смотреться в зеркало. Вернулся задумчивый и сказал загадочную фразу: – Видно, отправился я все-таки в проникновение.

– Какое проникновение! Ты что, не пришел в себя еще?!

– Да ладно. Это я так. Долго объяснять.

Рудаки надолго замолчал и в метро тоже молчал, а потом в вагоне опять заснул.

Когда стали они подъезжать к «Театральной», где Рудницкому надо было выходить, он толкнул Рудаки в бок. Тот проснулся и испуганно посмотрел на Рудницкого.

– Мы где?

– «Театральная», – сказал Рудницкий, – мне выходить. Ты один доедешь?

– Куда ж я денусь? – усмехнулся Рудаки и протянул Рудницкому руку. – Ну, давай. Спасибо, что привел меня в чувство.

Рудницкий пожал ему руку и опять спросил:

– Точно сам доедешь?

– Доеду, конечно, не волнуйся ты.

И Рудницкий вышел из вагона. Он стоял на перроне и смотрел на Рудаки через окно вагона. Рудаки помахал ему, Рудницкий махнул рукой в ответ. Поезд тронулся. Рудницкий через окно следил глазами за Рудаки. Тот улыбнулся, опять помахал ему… и вдруг исчез – скамья, на которой он сидел, теперь была пустой. Рудницкий удивленно похлопал глазами, потом решил, что ему показалось, и ушел с перрона.

«Вот и материализовались тощие собаки», – думал Рудаки. Он шел по безлюдной темной улице, и за ним, не отставая и не приближаясь, трусили две бродячие собаки – одна черно-белая и вторая вроде рыжая. Собаки были крупные, страшно худые и голодные. Время от времени рыжая утробно взрыкивала. Тогда Рудаки останавливался и топал ногой – собаки немного отбегали, но как только он поворачивался и шел дальше, они опять упорно следовали за ним.

«Только собак мне не хватало для полного счастья, – он на ходу искал глазами какую-нибудь палку или на худой конец камень. – Только собаки меня еще не кусали». Но ни палок, ни камней не было видно – на узкой улице между глинобитными заборами толстым слоем лежала одна только белая пыль и больше ничего. «Может, лучше было мне в гостинице остаться?» – спрашивал он себя, но при этом чувствовал, что не надо было ему там оставаться.