Вечный юноша - Софиев Юрий Борисович

Когда ты уехал, мне стало очень грустно. Я много думал о тебе с дружеским сердечным сочувствием. Я ясно представляю себе очень нелегкий твой жизненный путь. Помню все твои семейные несчастья и беды, в силу твоего характера, да и кроме того, из-за твоей глухоты, вокруг тебя постоянно образуется некий «вакуум» — тягостная пустота одиночества, да к тому же, часто и не совсем благожелательная. Я тоже, как это ни странно, очень одинокий человек — без личного счастья, и в старости это одиночество дает очень сильно о себе знать.

Но у меня счастливый (вероятно?) характер — я вечно окружен людьми благожелательными и хорошими, может быть, это не друзья (помнишь, Михаил Осоргин отрицал вообще множественное число от друг и друзья не одно и то же, совсем не равноценное имеют значение), а приятели, но общение с ними в какой-то мере суживает «вакуум» одиночества. Большую часть жизни я наполняю работой, которую люблю и которая приносит удовлетворение, ибо, как она не скромна, я знаю, что она нужна и полезна. Кроме того, самый процесс ее непрерывно обогащает мои знания, а это так радует и утешает в жизни.

Твоя энергия заразила меня, и после твоего отъезда я написал две статейки (мои темы), одну для Москвы, попытаюсь через Шмаринова (Николай Николаевич на днях едет в Москву) предложить в «Юный натуралист»; другую в «Новости» — эта пойдет. А в Москве не знаю (Шмаринов, известный художник, книжный иллюстратор, родственник Кноррингов — Н.Ч.).

Очень огорчился я, что так и не собрался тебя сфотографировать, нужно было сняться нам вместе, на каком-то уже новом жизненном отрезке. Очень мне обидно, что я тебя принял, в сущности, в больнице, да к тому же я сидел без денег. Но я бесконечно рад, что тебя повидал.

Крепко тебя обнимаю и искренне люблю, твой Юрий.

12/VIII

Отослал Рае «Атлас» и «Трубы».

17/VIII

Отослал письмо Кобякову и письмо Рае. Ответ не получил.

15. 13/VIII

За чтением Монтеня «Об искусстве собеседования».

Neque enim disoutari sine reprehensione potest

(Вообще, нельзя спорить, не опровергая противника. Цицерон).

«Тот, кто возражает мне, пробуждает у меня не гнев, а внимание: я влекусь к тому, кто противоречит мне, и тем самым учит меня». Монтень.

Это всегда было моим мотивом в спорах, попытка прежде всего понять противника, внимательное выслушивание и уразумение, чего никогда не мог понять, в наших спорах, Виктор Мамченко — фанатическая, проповедническая натура, слепая и глухая к убеждениям и резонам противника. И потому Виктор никогда не был искусным фехтовальщиком в спорах, и потому так легко переходил на личные оскорбительные выпады, провоцируя тем самым, в конце концов, на то же и противника. И высокое искусство спора обращалось в грубую и нелепую брань — утрачивалась самая возможность убеждения и спор превращался в бессмысленное словоизвержение.

16.

Уважаемый Георгий Владимирович!

Вернувшись из экспедиции, обнаружил Ваше письмо. Очень благодарен за оказанное мне внимание и охотно, в меру моих весьма скромных возможностей, попытаюсь быть полезным тому большому и нужному делу, которое Вы ведете.

Оно мне, в какой-то мере, знакомо и дорого, т. к. еще в бытность мою в Париже я работал (1945–1949) в Совете «Советского Патриота» и состоял членом «Объединения работников искусства Сов. Друзей(?) во Франции» — и мне было поручено вести работу среди наших соотечественников в эмигрантской среде по привлечению к нашей деятельности литераторов, артистов, художников, хотя и не взявших советских паспортов, но, в те годы, настроенных лояльно и просоветски. Привлекать их к сотрудничеству в (…), к участию в литературных вечерах, в концертах, театральных постановках, художественных выставках и т. д. Нужно сознаться, что нам это, в те годы, в какой-то мере, удавалось и даже в довольно широких масштабах.

К сожалению, теперь, как мне сообщает мой приятель, сов. гражданин, проживающий во Франции, поэт В.А.Мамченко, многие из этих людей вновь сблизились с сугубо эмигрантской средой и принимают участие в соответствующих эмигрантских изданиях.

Кто знает, может быть, отчасти и потому, что тот центр притяжения, плох или хорош, и издания «Союза сов. (…)», который существовал в Париже в 1945–1949 гг., теперь начисто во Франции отсутствует.

Правда, все наши тогдашние учреждения носили более или менее дилетантский характер, возникали т. е. в порядке самодеятельности, но все же какую-то роль они выполняли и, как мне видится, вели полезную работу по развитию культурных связей с соотечественниками и пропаганды нашей Родины.

Право, я не знаю, чем смогу быть Вам полезен. Сейчас посылаю Вам ряд стихов, на ваш «суд и расправу», большинство из них написано еще за рубежом, может быть, Вы что-нибудь выберете.

Дело в том, сказать по правде, мерзкое состояние моего здоровья и отсутствие времени не дает мне возможности отдаваться литературной работе, все свои силы и время я отдаю своей работе, которую люблю и которая приносит мне удовлетворение. Вот уж семь лет тому назад, сразу же по приезде в Алма-Ату, я устроился на работу художником — научным иллюстратором в Институт Зоологии АН Каз. ССР.

Я был принят с исключительным благожелательством и вниманием решительно всеми товарищами моего нового коллектива.

Широкий круг прочных дружеских связей, как-то сразу организовавшийся у меня, очень помог мне приспособиться к новым условиям жизни и работы. За эти годы эти дружеские связи выросли и окрепли.

Ряд научных трудов на моей библиотечной полке, проиллюстрированный мной (от простейших до ископаемых), позволяет мне думать, что и я внес какой-то свой, в меру моих сил и возможностей, скромный вклад в нашу советскую биологическую науку. Это сознание дает мне большую радость и удовлетворение. Я многому научился за эти годы. И мне приходится сожалеть только о том, что обстоятельства и собственные ошибки предоставили мне слишком поздно эту возможность влиться — как бы ни был мал мой труд — в общую работу строительства новой жизни на Родине. Два года тому назад я мог бы уйти на пенсию, но эта перспектива меня нисколько не занимает и не устраивает.

В настоящее время я заведую группой оформителей (художники, (…(фото-кино (…) нашего института и это открывает мне еще более широкое поле деятельности.

Я попытаюсь рассказать, еще не знаю в какой форме, как сложилась моя жизнь и известных мне по зарубежью товарищей, после нашего возвращения на родину. Быть может, это заинтересует Ваших читателей.

31/VIII

Послал 7 стихотворений

1. К другу

2. Вот нищий ждет…

3. Детство

4. Ушло у нас лет немало…

5. Память

6. Мой путь

7. В больнице.

(Карандашная, как бы черновая запись, которая начинается с полуслова, — Н.Ч.).

…или что каждое поколение связано со своим временем.

Банальная истина. (…) не всегда принимается во внимание: обычно мы (…), нельзя понять человека, не осмыслив время, в которое он жил, его эпоху. Нельзя брать отвлеченного человека, «человека вообще», выражаясь биологическим языком, нельзя осмысливать особ вне экологии, вне среды ее обитания. Мысль банальная, однако, постоянно приходится сталкиваться с суждениями о человеке «вообще».

Правда, и у нас часто палку перегибают в другую сторону — эта тенденция до конца объяснить человека искусственно существующими рамками его бытия — что неизбежно приводит к обеднению человека.

Споря с Игорем, замечаю в его (…) известное изменение, раньше так же, как Игорь, я делал убеждение на констатации того или иного подмеченного явления, теперь у меня убеждение переносится на объяснение явления. Словом, наконец-то я «дошел» до прутковского: «Смотри в корень»…

17. 29/VIII

(Письмо Дмитрию Кобякову в Барнаул — Н.Ч.).