Вечный юноша - Софиев Юрий Борисович

У нас большая радость. Удалось (это уж хлопоты Ник. Ник.) в алмаатинском альманахе «Простор» напечатать несколько стихотворений Ирины с ее портретом и небольшим предисловием Анны Ахматовой (очень для Ирины лестным).

В этой же книге проза-воспоминания Кобякова. Несет несусветную чушь о Бунине. Он недавно неожиданно обнаружился в Барнауле. В ближайшие дни приедет погостить ко мне. Я Митю люблю, не смотря на все его странности. Ведь уже 36 лет, как мы друг друга знаем. Он всегда был в нашей компании. Вернее я его связывал с моей компанией — с Мамченкой, Еленой и т. д., хотя они все его очень не любили, попрекали меня этой дружбой, но я с Митей был связан многолетней дружбой, хотя мы люди очень разные, по разному мыслящие, а Кобяков развил необычайную энергию на литературном фронте и уже настрочил четыре книги, правда, еще не появившиеся в свет, но, судя по его словам, принятые издательством.

Пишет в газетах и журналах.

Но прежде он работал инженером-практиком, так как у него нет и не было никакого диплома. Теперь всецело перешел на литературный заработок. И, удивительное дело! — существует!

Вот этого я не сумел бы сделать.

А сейчас времени для литературной работы у меня совершенно нет. Все свое время и силы отдаю ненавистным тебе «паразитам». Много у меня хлопот и по руководству моей «оформительской группой».

Ты пишешь, что я очень «изменился», променяв поэзию на «паразитов».

Но, во-первых, я поэзию ни на что не променял и по-прежнему ей служу, хотя пишу очень мало. Может быть, потому, что живу вне литературной среды. Вернее, совсем почти не пишу. На это есть, правда, и другие причины. Во всяком случае, при моем характере и при моей весьма скромной, в этой области, продуктивности — одной поэзией прожить бы я не смог. А, во-вторых, я ведь всю жизнь был по натуре натуралистом и науки, связанные с изучением природы, были всегда милы моему сердцу.

Не моя вина, что я в жизни не мог посвятить им себя. И я, конечно, счастлив, что под конец жизни могу отдать свой труд и сделать кой-какой вклад в этой области. И нужно сознаться, что мой труд и вклад весьма неплохо оценен специалистами. Слишком много было в моей жизни дилетантства. Хотя это не совсем точно — четверть века я был хорошим профессиональным рабочим, потому что всегда — это черта моего характера — что бы я не делал, мне хотелось сделать как можно лучше.

Но рисовал, как дилетант. И хотя довольно прочно вошел в зарубежную русскую поэзию, но фактически не был профессиональным литератором, может быть, был им только в период «Советского Патриота». И вот, теперь, я стал хорошим специалистом, профессиональным научным иллюстратором, художником-микроскопистом. Неужели, по-твоему, было лучше, когда я все силы отдавал бессмысленному, тяжелому физическому труду ради скромного куска хлеба, труду, который к тому же оставлял слишком мало времени (сил-то хватало) для литературной работы.

Кстати, приходит забавная мысль:

Можно ли назвать профессиональными литераторами «поручика» Лермонтова, чиновников Грибоедова и Гончарова, дипломата Тютчева, вице-губернатора Салтыкова, инженера Гарина, педагогов Фед. Сологуба и Иннокентия Анненского? Имена, пришедшие в голову.

Что касается Кобякова — уподобиться ему я, конечно, не могу. Прежде всего в силу своего характера. Митя «печет» свою продукцию, исходя из установки — «ходко и хлестко». И преуспевает.

Для меня искусство должно быть прежде всего предельно искренним и правдивым. Всегда в какой-то мере это «исповедь автора» и, прежде всего, перед самим собой.

И если он берется за это дело с сознанием полной ответственности за каждую мысль, тогда не предаст он ни жизненной, ни художественной правды.

И, если у него не хватит таланта, чтобы создать подлинное художественное произведение, все же из-под его пера выйдет подлинно-ценный человеческий документ».

***

Читаю в «Новостях» воспоминания А. Вертинского. Весьма они мне не по душе.

Конечно, объективно писать об эмиграции, видимо, еще не настало время. Но эмиграция Вертинского — кабацкая. А по Вертинскому все зарубежье будто бы состояло из сутенеров и «dam seur mondin», которые тоже были на содержании у женщин, сенаторов-поваров, генералов-швейцаров, и ресторанных лакеев.

К счастью, я с этой «эмиграцией» почти не сталкивался, так как моя жизнь не протекала по ресторанам, для этого у меня, прежде всего, не было средств и ни малейшего желания.

Моя жизнь была трудовой, она меня связала с французским рабочим классом и это на многое открыло мне глаза, а параллельно интеллектуальная жизнь протекала в среде русской (до революции бывшей радикальной) интеллигенции в среде академической и литературной.

А с любыми, профессионально существовавшими на «эксплуатации собственных половых органов», я не встречался никогда. Их «ареал» ограничивался «биологом» Набоковым.

Ох, эти мемуаристы! До чего они вольно обращаются с истиной!

И сколь сомнительно свидетельство этих «очевидцев».

У Кобякова в «Последнем свидании» потрясающий конец.

Как-то проходя по rue Offenbach (Бунин жил на улице Оффенбаха № 1), он «решил заглянуть к Бунину».

(Кстати, Дмитрий никогда не бывал у Буниных). Поднялся по лестнице и увидел настежь открытую дверь. Квартира была совершенно пустая. Он прошел в кабинет Ивана Алексеевича и увидел его сидящим на кушетке. В головах горела восковая свеча. По лицу Бунина ползала муха. И, вглядевшись, Дмитрий вдруг понял, что перед ним лежит мертвый Бунин. Кобяков выбежал из квартиры… «по лестнице молча поднимались черные люди — несли черный гроб». Что твой Эдгар По!

Ведь в квартире, кроме Веры Николаевны, жили еще и Ляля (бывшая жена Рощина), тут же был и Леня Зуров, а если бы ты видела, сколько народу в ней толпилось в эти траурные дни — смерти Ив. Алексеевича.

А, ведь, пожалуй, какой-нибудь поздний историк или романист, перечитывая свидетельства бунинских современников, возьмет да и соблазнится (если его подведет вкус) Митиным образом a la Эдгар По с пустой квартирой, с восковой свечечкой, с мухой, с черными людьми, поднимающимися по пустой лестнице, с черным гробом.

Я тебе рассказывал, что Бунин был великим матершинником и любил щегольнуть этим (Бунину, мол, все дозволено).

Воображаю, если бы он мог «восстать из гроба», каким «троекратным» матом покрыл бы он бедного Митю!

В свое время Эренбург очень хорошо в «Известиях» одернул Ал. Казембека, когда этот бывший «глава» эмигрантов-младороссов весьма развязно разболтался на стр. «Лит. газеты», отрицая всякое наличие какой бы то ни было культуры в Америке.

Потом «Известия» одернули Вл. Сосинского — этот, в «Литературной газете», разболтался о каком-то американском миллионере, под «гостеприимным кровом» которого Сосинский с семьей провел месяц в качестве приглашенного — а на досуге в Москве занялся описанием весьма не понравившегося ему носа хозяина и как миллионер чавкает при еде.

Заметка в «Известиях» была остроумной и острой, и, видимо, она весьма сильно подмочила литературную карьеру Володи Сосинского.

Ты его, вероятно, знала. Это друг Вадима Андреева (сын Леонида Андреева), поэта. Они женаты на сестрах Черновых (дочери эс-эра Виктора Чернова). Вадим был моим приятелем. Сейчас он, кажется, в Женеве, но у него сов. Паспорт и он собирается вернуться на родину.

2/VII 62 г.

Письмо отправил 4/ VII.

8.

«Нет… ни одного проявления доброты, которое не доставляло бы радости благородному сердцу».

Мишель Монтень «О раскаянии».

«Я говорю правду не всегда до конца, но настолько, насколько осмеливаюсь, а с возрастом я становлюсь смелее, ибо обычай, кажется, предоставляет старикам большую свободу болтать и, не впадая в нескромность, говорить о себе.

Я отнюдь не поучаю, я только рассказываю».

Там же.

Вслух размышлял, а не учил невежд.