Вечный юноша - Софиев Юрий Борисович

Я ему прямо сказал, что считаю это литературной нечистоплотностью — так писать. Ведь никогда Кобяков у Бунина не бывал. Но он мне заявил, что это «рассказ», а не воспоминания, что он поэт, а не мемуарист, и стал уверять будто Паустовский пришел в восторг от его рассказа о Куприне.

— А о Маяковском и о Бунине я написал гораздо лучше! — заявил Митя.

И смех, и грех!

Алма-Ата очень ему понравилась. Литературные знакомства он завел. Но хвастовство его необузданно!

Снегин, главный редактор «Простора», подарил ему свою последнюю книгу. Митя (…) карандашом сделал свои замечания — восторженные (еще бы, ведь Снегин главный редактор) и критические. И сегодня мне заявил, будто Снегин после Митиного разбора его, снегинской, книги пришел в такой восторг, что пригласил его в «Простор» в качестве худ. редактора:

— Вот, такой редактор нам нужен!

Словом, из Барнаула он хочет перебираться в Алма-Ату. Кстати, я ему тоже советую это делать, т. к. преимущества Алма-Аты несомненны.

Чего я боюсь, зная Кобяка, и об этом я его дружески предупредил, как бы подмостки его славы не оказались шаткими.

Дал мне прочитать два своих рассказа, которые он уже отдал в «Простор» — «Русский Париж» и «Резистанс». В них я нашел такие перлы, что за голову схватился!

«В это время (это 20–30 гг.) в Париже издавалось много советских журналов (???), я редактировал “Ухват”, в нем печатались А.М. Ремизов, Вас. Шухаев, А.О. Анненков (и еще какие-то имена, которые я узнал у Ю.С.)…»

Я спрашиваю:

— Митя, какие советские журналы?

— Ну, «Парижский вестник» (?), ну, вообще и другие «просоветские»…

— Так что же твой «Ухват» без контекста тоже, выходит, был советским журналом?

— Ну, просоветским.

В «Резистансе» главный герой художник Водовозов — он сражается во всех кварталах Парижа, с ним «Степка» — русский мальчишка, а потом набирается целый детский отряд. Степка — это мой Игорь.

По словам Игоря, он столкнулся в восстании с Митей на st. Michel и единственным их «подвигом» было, когда на бульваре появился немецкий мотоциклист — они с Митей бросились в ближайшую подворотню!

Водовозов — это Кобяков. Я ему заметил, что догадываюсь: «во всех редакциях ты, конечно, даешь понять, что из “скромности” ты заменил себя “вымышленным героем”». Он смутился, но сделал вид, что не расслышал меня.

В рассказе имеется такой абзац:

«Caupa! Древний революционный клич! Ca-upa! — это гнев (по латыни: ira — гнев). Впрочем, сами французы переводят этот призыв, как «это идет, это движется».

При его полном незнании французского языка, он, оказывается, не подозревал, что это будущая форма от глагола alter — g irrais, tu iras, L ire… и ca ira принял за какой-то древний революционный клич от латинского ira — гнев.

Понадобилась французская грамматика, чтобы он эту глупость вычеркнул, причем он все-таки продолжал настаивать на своем.

Однако, сделал все поправки, на которых я настаивал, и, сославшись на то, что он случайно дал в редакцию черновики — подменил рукопись.

Я ему посоветовал, чтобы «Резистанс» он совсем изъял — куда там!

Еще курьез: на площади St Michel фигуру (над фонтаном св. Михаила, поражающую мечом поверженного дьявола, он превратил в св. Георгия, копьем поражающего дракона. И убедить его в противном не было никаких сил.

Черт знает что! Как сказал Игорь:

— Дядя Митя ничего не боится, memi pas exri eichiculi!

Сегодня я его провожал в Барнаул.

Он уехал обиженный на меня за то, что я не признал его бесспорную гениальность. Словом, Кобяк остался Кобяком!

Хотя я полагаю, что моя правка (хотя и жесткая) была подлинной дружеской услугой. Ведь, вся эта чушь могла появиться не только в «Просторе», но и в будущей (?) книге.

Книгу эту, как оказалось, после правки, пока еще ни одно издательство не приняло. В письме он мне сообщил, что у него уже принято 4 книги. На поверку оказалось, что «Детгиз» взял сокращенную «Повесть о словах», обещая ее издать в 1964 г.

После его путаных объяснений я и в этом не уверен. Что-то он и тут брешет.

Вообще он страшный чудак. Стоим у вагона. Спрашивает проводницу:

— Сегодня вечером будет чай? — (поезд уходит в 9 часов вечера). Она отвечает, что пока она проверит билеты, пока раздаст постельное белье, будет 12 часов ночи — так что чай кипятить будет поздно.

Митя:

— Ну, это для меня пустяки, в 12 ночи я пишу, до 2 ночи обычно. Только я пью не чай, а кофе.

Моя реплика:

— Зачем же ты рассказываешь девушке свою биографию, до которого часа ты пишешь и что пьешь?

Хотя отлично понимаю, как же не рассказать первому встречному — поперечному, что он «пишет», что он писатель и корреспондент «Правды». На том основании, что у него карточка корреспондента, он всюду лезет без очереди. Хотя для этого нет никакого основания. Тех, кто начинает ругаться, он не слышит, или делает вид, что не слышит; более сдержанные смотрят на него, как на сумасшедшего старика, необычайно дикого вида!

Умора! Не удивительно, что в Барнауле — по его словам — довольно скоро вокруг него образовался некий «vakuum» — пустота, и вероятно, не совсем благожелательная. Нелепейший человек и по виду и по содержанию. Газет не читает. В нашей — жизни это явление совершенно необычайное. Одно обстоятельство вызывает у меня искреннее сочувствие и жалость. Ведь внешний мир существует для него только зрительно — он живет в абсолютной глухоте. Слухом он его не воспринимает.

Помнишь Ив. Болдырева («Мальчики и девочки»), когда он оглох, будучи молодым писателем — он застрелился. Это очень трагично.

Слуховой аппарат у Мити вмонтирован в какие-то необычайно громоздкие очки — привлекающие всеобщее внимание и любопытство. Он позволяет ему с трудом слышать собеседника и то весьма приблизительно.

Мне его жалко, потому что он очень одинок в своем глухом мире и иногда мне кажется, что под его шутовством и экстравагантностью скрыто известное смущение, горькое сознание своей, в какой-то мере, неполноценности.

В Барнауле, так же, как и в Париже, он живет без подлинно близких друзей, уже без коллектива, без человеческой теплоты и благожелательности, в каком-то очень неуютном мире.

С Ниной он фактически разошелся. Она работает врачом в тубдиспансере, где-то в Сибири. С ней их сын Сергей. Дегенерат, совершенно сумасшедший, не в переносном смысле, а просто психически больной человек. Он пытался 4 раза убить Митю и у Кобяка шрам на виске. В семейной жизни он, в сущности, глубоко несчастен. Но он полон энергии, (…) читает, работает, пишет. Он написал серию любовных стихов. Гораздо проще, чем писал раньше. И стихи не плохие, но они стали похожими на тысячи других и я подумал (вспомнив твою строчку) — плоха или хороша эта новая его манера, «если нужно так голос ломать»?

Я искренне желаю ему успеха, но ясно вижу, что при его «modus vivendi» надежды его жесточайшим образом могут рухнуть и путь его полон опаснейшими срывами. Нестерпимо его самоуверенное хвастовство, им он себя, как бы, подхлестывает и кажется, что он никогда не в состоянии увидеть себя «со стороны», чужими глазами, и в зеркале-то он видит себя таким, каким ему хочется себя видеть…

(Газетная вырезка «На свою голову» из «Казахстанской правды» за 7 августа 1962 года, об утечке бактерий «легочной чумы» из бактериологического исследовательского центра в Портон-Даунсе (Южная Англия), о «фабрике смерти» — Н.Ч.).

Грустно, что «перед лицом подобных фактов» вся эта «всеобщая болтовня о защите мира» и т. д. становится набившей оскомину безответственной и лицемерной риторикой.

А страшная реальность идет под знаком: «Мы вынуждены…» (далее следуют тирады о защите мира) — словом — с волками жить, по-волчьи выть. А ведь, это старо, как мир, и никогда ни к чему доброму не приводило.

«Вынуждены» или не вынуждены, но если не придти к какому-то действенному, честному и, может быть не совсем приятному компромиссу и придти очень спешно, то этот обветшалый modus vivendi «с позиции силы», который, увы, практически стал всеобщим, кроме нейтральных стран, вроде старой мудрой Индии, неизбежно приведет к мечу, хотя и всем известно — это старо, как мир, — «взявший меч от него и погибнет», и на этот раз, вероятно, окончательно, вместе со всей планетой.