Автограф. Культура ХХ века в диалогах и наблюдениях - Наталья Александровна Селиванова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не слишком ли мрачно?
— Самым большим откровением за последние годы для меня стала алчность. Когда-то люди читали Пушкина и Солженицына, любили «Пора, мой друг, пора», теперь выясняется, что никаких других желаний, кроме как украсть или пристроиться к большим деньгам, у этих же людей нет. Я надеюсь на предпринимательство, личная инициатива развивает жизнь, но и она сопряжена с криминальными и полукриминальными действиями, когда напрочь забывают про отца с матерью.
Я вспоминаю Мераба Мамардашвили. Он читал на Высших режиссерских курсах историю философии. Мы мало что понимали тогда, но масштаб его личности чувствовали. В начале перестройки мы спросили его об отношении к переменам, к Горбачеву. Он ответил: веселые ребята. В каком смысле, спрашиваем. «Только веселые ребята могут взяться за безнадежное дело». Философ вскоре умер, и его мрачность, как мне тогда казалось, была вызвана предчувствием смерти, которое он выдавал за гибель мира. А сейчас мне думается, что этот пессимист заглянул куда-то поглубже. Не знаю, оживем ли мы?
— «Аполитично» рассуждает зав. кафедрой ВГИКа. Вы скрываете свой пессимизм от студентов?
— Я говорю с ними исключительно о профессиональных проблемах. И главная профессиональная проблема для сценариста — это связно рассказанная история. В нашей стране пока нет человека, который бы обладал способностью американских сценаристов, во-первых, придумать занимательный сюжет, во-вторых, нагрузить его смыслом — философским и культурным. Лучшие американские картины построены по принципу этажерки — в них есть эстетика, философия, образная система, действующая отнюдь не вербально. Образцом такого кино я бы назвал «Сияние» Стэнли Кубрика. Даже в «Искателях потерянного ковчега» Спилберга есть метафизическое содержание. В отечественном кино такой традиции нет, а обучать на зарубежном опыте чрезвычайно трудно.
— А что в наших традициях — герой, характер?
— Самовыражение режиссера. В отличие от Голливуда, где отступление от буквы в сценарии грозит режиссеру увольнением, в России с кинодраматургами особенно не церемонятся. Поэтому в Америке сильнее школа сценаристов, у нас — режиссеров, так называемое авторское кино с атмосферой философских и социальных аллюзий.
— Как родился замысел последней книги «Механика судеб»?
— После завершения курса «Драматургия» подумал, а зачем я читал про завязки и развязки, кульминацию и композицию? Очевидно, для того, чтобы студенты становились профессионалами. А может быть, важнее, чтобы они были порядочными людьми. Среди абитуриентов я пытаюсь найти хорошее лицо, умные глаза. Если я вижу хоть какое-то духовное содержание, то научу этого человека придумывать и записывать сюжеты.
Во-вторых, я убежден: мир познаваем и промысел Божий частично познаваем. И частично исповедимы пути Господни. Если мы утверждаем обратное, то не было бы цветника мировых религий.
Иными словами, Бог открывается настолько, насколько человек может его воспринять. И документы, письма, дневники великих людей позволяют узнать те минуты, когда они задумывались о своем поведении, Божьей каре и резко меняли судьбу.
Жизнь Пушкина, Гоголя или Наполеона очень точно ложится под теорию драматургии, под теорию причинно-следственных связей. Вплоть до так называемых случайностей. Скажем, последняя, роковая дуэль Пушкина была инспирирована юношескими дуэлями Александра Сергеевича. Николай I просит Бенкендорфа предотвратить трагедию, а Бенкендорф садится в карету и отправляется в противоположную сторону. Это не заговор власти, а результат фраппирования власти Пушкиным, причем довольно странного. В одном письме поэт так объясняет цель противостояния: я очень хотел, чтобы меня считали за преступника и обращались как с преступником. За этим противостоянием черты и исходная позиция нашей интеллигенции: борения с властью и одновременно претензия на власть. Пушкин был далек от печального фатализма. Он стал перезавязывать завязки, чтобы изменить последствия в конце жизни. Так родилась мысль о доме, о женитьбе и верности, о службе. Но благие желания опередила обычная непоследовательность.
В зрелом Гоголе также слышны отголоски молодости. Например, человек в юности разыгрывал безумие и сам в итоге попал под его власть. Он как бы весь соткан из противоречий и раздвоенности.
Работая над эссе о Наполеоне, я словно ощутил трансфизическую бездну, в которой можно как минимум заблудиться. Если мы предполагаем существование в мире дьявола (как у Булгакова: в Бога не верите, так хотя бы в дьявола поверьте), то почему бы не предположить, что своих земных ставленников он защищает. В тяжелых битвах Наполеона не брали пули, и даже смертельный яд, опробованный на собаке, не умертвил его. Большую часть жизни этот глубоко аморальный человек находился вне досягаемости причинно-следственных связей. Как только он стал поступать по-человечески — отказался от террора во Франции, отказался от побега в Америку, — судьба настигла его и разрушила в несколько лет полностью.
— Могу предложить еще одну тему — как грехи знаменитых родителей повлияли на судьбу их детей.
— Я не рассматривал также причинно-следственной связи в жизни святых… Область, которой я впервые коснулся в «Механике судеб», довольно топкая, если не сказать страшная. Я не стремился напугать читателя, тем более не собираюсь превращать тему в спекулятивный сериал. Я лишь хотел напомнить, что в мире работают невидимые законы, а не царствует беспредел, как кажется некоторым.
ГАЗЕТА ИЗВЕСТИЯ
30.01.1998
Григорий Бакланов: Не все заспешили дорого продаться
Ему повезло. Он выжил на фронте и опубликовал все, что вышло из-под пера. О своем поколении, прошедшем вторую мировую войну и после нее жившем в условиях двойной морали, известный писатель, автор множества повестей, Григорий Бакланов высказался осторожно. С правдой наотмашь не торопился, но и в «лакировке действительности» не замечен. Дружил с Трифоновым и с Кондратьевым. Дружит с Быковым и с Граниным. На заре перестройки возглавлял журнал «Знамя», благодаря чему увидели свет романы М. Булгакова, Б. Пильняка, А. Бека, А. Приставкина. Литературу, из-за цензуры писавшуюся «в стол», журналы опубликовали в эпоху гласности. Теперь на слуху другие имена, но авторам, как успешно печатавшимся при большевиках, так и запрещенным при них же, достается от критики на равных. «К литературе советского периода люди еще вернутся», — убежден Григорий Яковлевич Бакланов.
— Однажды Иван Шмелев заметил: «Каждое общество заслуживает своих писателей. Гения надо заслужить. Прежде чем говорить о нем, надо спросить себя, достойны ли мы иметь гения». Вы разделяете его мнение?
— На самом деле никто никому ничего не должен. Хотя у нас на протяжении десятилетий без устали повторяли: искусство — в долгу перед народом, писатели — в долгу перед народом. Неужели мы всерьез в конце XX века будем утверждать, что народ, породивший Гоголя, Толстого, Достоевского, был лучше? А нынешний, следуя такой логике,
