Криптонит - лебрин

Из меня будто разом выкачали весь гнев — его добрые глаза, его мягкий тон. Я просто не могла быть злой в этом кабинете.

— Плохие поступки мы делаем, когда нам больно, и это не значит, что мы сами по себе плохие. А гнев всегда скрывает за собой боль, — он объяснял мне эти вещи, как трёхлетней девочке. Как будто говоря, что я должна пожалеть эту девочку. Но у меня не получалось. И от этого мне было больно — я ненавидела эту девочку. — Мне показалось, что ты хотела её за что-то наказать. Что она сделала?

— Она издевалась, — рыдала я. — Она смеялась над тем, что я люблю одного человека, и это невзаимно, так что я…

— Решила тоже посмеяться над её чувствами? Отомстить?

В его глазах было столько сочувствия, сколько я не имела права получить.

Я подумала: такая месть — это слишком больно для Красильниковой. Я могла бы это вынести. Она — нет. Поэтому я это и сделала.

Ира бы сказала, что я жестока. Вера думала, что я жестока, классуха, дед, а Сергей Генрихович смотрел с сочувствием, и меня это добило. Так быть не должно. Из меня будто вырывали кусок чего-то живого, что я сама душила, ломала, а потом давали ему вторую жизнь.

Взрослые всегда относились к моим слезам презрительно, а Сергей Генрихович был мягким и принимающим, как тёплый свитер деда (жаль, дед не был таким тёплым), и меня это пугало, меня это царапало, мне это было не по размеру. Так что я не могла перестать плакать.

Мне давали индульгенцию на все мои грехи, а я её отвергала.

Потом Сергей Генрихович сыграл мне на гитаре Нирвану, и я улыбнулась, утирая сопли с носа и не переставая шмыгать. Когда он пел, его голос звучал не так ровно, а хрипло и слегка надломленно.

Он играл «Rape me», надеясь меня развеселить, и я улыбалась, но по моим щекам текли слёзы.

— Я не считаю тебя плохой, — сказал он. — Разве плохой человек стал бы сейчас плакать? Тебе стыдно, и это самое главное. Ты должна себя простить.

Я разбито смотрела на собственные пальцы с обгрызенными ногтями. У меня тревожно дёргались острые коленки. Простить себя?

Вопросительное, звенящее эхо.

Из кабинета психолога я выходила вся красная и опухшая, но с чувством разбитого опустошения и усталости. Сергей Генрихович сказал приходить к нему в любое время и даже разрешил звонить и писать.

И надо было именно в этот момент мне встретить его. Александра Ильича. Буквально столкнуться лицом к лицу возле кабинета психолога. Его глаза тут же обратились к табличке, сразу после того, как споткнулись об меня, будто он хотел убедиться, что это правда.

Моё состояние разбилось вдребезги, и я воинственно посмотрела на него. В той же отчаянной попытке изобразить способность биться. Всё, что во мне лечили, убивали химиотерапией, продолжало жить. Мой организм отвергал чужой шёпот: «Быть иногда слабой — это не плохо». Для меня быть слабой — равно умереть.

Но он и не нападал. Лишь коснулся немым взглядом мокрых щёк, и снова таблички на двери.

И ушёл прежде, чем я снова впала бы в истерику. А я была так близка, пусто глядя уже на свои трясущиеся ладони после. Снова на последнем издыхании выдёргивая из себя силы смело, с вызовом смотреть на него, держа слёзы внутри на чистом упрямстве.

И я тоже ушла — раненая, разбитая, уверенная, что ему это никаким боком не упёрлось и он не запомнил это не дольше, чем на две секунды. Это ведь природа его равнодушия, верно? Меня уже не жгла эта мысль так сильно, как прежде. Я с ней смирилась.

Не подозревая, что сразу после этой встречи он пошёл в учительскую, узнавать последние сплетни. Осторожно, скрывая интерес, будто с безразличием вызнавая, что произошло в этом проклятом 11-а. Не подозревая, что об этом конфликте учителя уже гремели вовсю — совсем немного нужно нашей маленькой школе, чтобы встать на уши. Не подозревая, что, услышав это, он назовёт классуху недалёкой и непрофессиональной, раз она не следит за конфликтами в её классе и доводит до такого состояния. Скажет, что всё в этой школе через пень-колоду и им вообще нельзя работать с детьми. Как всегда — грубый и безапелляционный в своей честности и уверенности, что всё должно быть правильно.

Я вообще о многих побочных линиях не подозревала, но тем не менее — если они оставались за кадром, это не значит, что их не было совсем.

* * *

— Да, не ходит на физику? Надо же, — удивлённый голос Иры с холла заставляет меня остановиться на лестнице. Как обычно, я одевалась в форму, сухо прощалась, делая вид, что иду в школу, а на самом деле убегала в парк, гулять с Насвай и Верой. Но, видимо, больше этот номер не пройдёт. В холле меня встретила одетая в костюмчик Ира и её злые глаза, обещавшие мне кару господню. — Да, обязательно поговорю с ней, Александр Ильич!

Надо же. Нажаловался. Вот как он решил уязвить меня. Один-ноль, Александр Ильич. Всегда один в вашу пользу.

Неужели заметил, что я не появляюсь в школе? На секунду во мне что-то расцвело, разрывая шипами сердце. Что-то, что уже должно было умереть, но оно жило, жило.

Мы просто смотрели друг на друга. Я чувствовала её беспомощность, когда она долго собиралась с мыслями. Чтобы снова сделать воспитательный процесс словесной поркой.

А я этого уже не боялась. Теперь я ждала этого с мрачным предвкушением, чтобы кричать на неё в ответ. Мне хотелось бить её словами точно так же. Защищаться, вопя во всё горло.

— Почему мне звонит твой преподаватель физики и говорит, что ты не ходишь на уроки? — наконец спросила она, и возмущение в её глазах не находило выхода.

— Ну так разве ты не этого хотела? Чтобы я бросила учёбу и снималась голой? И давала мужикам за красивые фотки и рекламу? — резко, нагло глядя в глаза. Надеясь уязвить. Выворачивая её слова в уродливую изнанку и ударяя её этими словами.

Мне это доставляло злое, чёрное удовольствие. Пусть слышит. Пусть чувствует. Пусть ей будет хоть немного больно.

«Если не любишь меня — то ненавидь».

— Я никогда не говорила тебе бросать учёбу, — с укоризной сказала она, защищаясь, что мгновенно вызвало во мне ещё большую бурю гнева. Больше мне не хотелось свернуться в комочек