Криптонит - лебрин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но у Иры, как всегда, были для меня лишь жëсткие интонации. И впервые меня это било наотмашь.
Я ещë чувствовала на себе его прикосновения, его перегар, и мне хотелось вывернуться наизнанку.
— Я не могу. Вызови такси, денег переведу. Дома поговорим, всë.
Я была совершенно одна в каком-то незнакомом московском дворе, дышала морозом, рыдала в голос и ненавидела себя.
Именно тот день разделил мою жизнь на до и после.
* * *
Я никому не сказала, что стала жить с чувством фоновой тошноты. Всегда и постоянно. Я не могла смотреть на себя в зеркало, потому что не узнавала себя. Мне хотелось исчезнуть.
Ира больше об этом не говорила, но я запомнила еë слова навсегда. Они сделали во мне разлом.
Я больше не могла быть жесткой внутри, какой я, как я думала, была до. Во мне была только надломленность, трещина, которая ширилась от каждого Ириного слова, даже от тона, которым она говорила эти слова. Если раньше я отвечала на них агрессией, то теперь мне хотелось лишь забиться в угол.
Вера не понимала, что происходит, я замечала на себе еë задумчивые взгляды, но она ничего не говорила и ничего не спрашивала.
А потом случилось то, что окончательно меня доломало.
Я стала слышать смешки и разговоры. Как и прежде — о нас с Ильичом.
Когда я в первый раз услышала те шепотки, я лишь гордо и презрительно плюнула им в лицо. Сейчас же я вздрогнула и замерла.
А Красильникова, смеясь со своими подружками сзади, ткнула меня в спину. Видимо, почувствовала мою слабость. И сразу же напала, как поганая гиена.
— Чет, Юль, Ильич другими делами видимо занимается. Всë, физика ему стала не интересна? Искусство владение языками изучает?
И противный смех.
Вокруг меня были лишь эти хихикающие лица, хищники, а себя я чувствовала беспомощной дичью.
Я чувствовала лишь смятение и уязвимость, потому что она попала. Так чертовски попала.
Она бы отстала, если бы я так же продолжила молчать. Но смешки бы не прекратились. И они били, били бы в надломы.
А я больше не хотела чувствовать эту уязвимость.
И я почувствовала, как лопнула. Надлом пошëл до конца, и теперь из этой огромной трещины виднелась бездна. Я не чувствовала руки Веры на себе, я чувствовала, что меня поглощает пропасть.
Вскакивая с места и хватая Красильникову за волосы, я вспоминала Игоря и понимала, что больше никогда не хочу быть уязвимой.
Она что-то кричала, пока меня не оттащили пацаны. А я, глядя на еë испуганное лицо, понимала, что мне было мало. Теперь она была моей дичью.
Во мне было так много страха и беззащитности, что в какой-то момент я пресытилась ими. И пришло другое чувство — всепоглощающее, страшное, огромное. Гнев.
Вера испуганно смотрела на меня, боясь обращаться ко мне лишний раз. А мне было плевать, я строила план.
— Юль, может, не надо? — неуверенно спрашивала она, когда уже перед последним уроков в раздевалке на физру я рылась в сумке Красильниковой.
Я видела его. Я всë подмечаю. И плохо будет тому, о ком я всë подмечаю.
— Помолчи, — отрывисто бросила я.
— Она уже получила своë.
— Я. Сказала. Заткнись.
Вот оно. Жëлтая тетрадка, на котором наклеены всякие фотографии узкоглазых мальчиков, милые котята, зверята и прочая живность. Милая, милая Красильникова, увлекающаяся помимо травли всякими милыми вещами типа ведения дневников. Я искала любую информацию. Жадно, как ищейка, напавшая на след, читала эти страницы.
И да, таки нашла.
— Она влюблена в Дементьева, — засмеялась я. — Только послушай: «сегодня я позвала его в кино, а он отказал. Наверное, всë таскается за своей Юдиной. Какая же она тварь. А всë-таки, у него такие красивые голубые глаза…» О да, я такая тварь, прям приятно.
— Что ты собираешься делать? — робко спросила Вера, обнимая себя за плечи.
Праведный гнев полыхал в моих глазах и струился по венам.
О, много чего, малышка.
О драконах, чёрных сердцах и спасениях
Я смотрела на неё. На её улыбку, обнажающую скошенные, криво растущие зубы, которую она тут же прикрывала ладошкой. На её маленькую, круглую фигуру в обтягивающем спортивном костюме. На её неуверенно бегающие глаза, нервные движения.
Я холодно, оценивающе смотрела на то, как она подбегала то к одной компании, которая не обращала на неё внимания, то к другой, которая точно так же плевать хотела на её желание прибиться хоть к кому-то, быть в центре хоть с кем-то.
Я смотрела на Красильникову, вгрызаясь в каждое слабое место как собака в свежее мясо, ещё сочившееся кровью, и знала, что она обречена.
Она тоже знала мои слабые места, но не умела воспользоваться ими так, чтобы уничтожить меня. Она могла только меня разозлить. А если меня разозлить, то я способна на что угодно.
Мы были антиподы: она была не уверена в себе и не умела скрыть это, и это чувствовали все по слабым колебаниям воздуха вокруг неё, по тому, как она заглядывала в рот каждому, кто оказывался рядом. Я была уверена в своей исключительности, и воздух вокруг меня был обжигающим. Я была отчаянной сукой, и поэтому ко мне никто даже не думал приближаться.
Кроме этой маленькой пташки, которая настолько ненавидела меня, что это пересиливало страх. Но её силёнок всё равно не хватит.
Я чувствовала этот охотничий инстинкт, азарт, горячивший кровь, и она давала в голову адреналиновым импульсом. Я не вполне понимала, что творю, но что-то во мне упрямо толкало меня к краю.
— Что ты будешь делать? — спросила Вера снова, обнимая себя руками, будто ей было зябко в этом спортзале. И на секунду время действительно остановилось, в моих ледяных зрачках, замораживающих это пространство в одной точке. В ней.
Последний час перед рассветом, когда вот-вот грянут бомбы Великой Отечественной. Затишье перед бурей. Может, не поздно остановиться? Но тем, кто думает, что меня можно оправдать: я помню, что я нисколько не колебалась. В моей голове уже всё было решено, и я полностью отрешилась от происходящего.
В спортзал входит высокий Дементьев в трениках, усмехается своим друзьям. Щелчок — и Красильникова подбегает к нему, кидает в него мячиком, который он лениво отбрасывает, даже не глядя на неё. Это выглядит жалко ровно в той степени, чтобы я инстинктивно поняла: пора.
Остро усмехаясь, я беру мячик.
