Криптонит - лебрин

Я иду в школу. И трёх из четырёх случаев сворачиваю на тропинку, где меня уже ждёт Вера и Насвай. Иногда Гриша, Яна и другие.

И до тех пор, пока я не теряю способность пьянеть, смеяться и веселиться, всё в порядке. Объятия Веры — не то что бы лучшее, что со мной случалось, но когда на морозе немеют губы, это даже хорошо. Меня больше веселят крики Насвай: «Да вы заебали!».

Мне нравится держать Веру за руку, чувствовать за неё ответственность — ведь она такая хрупкая, такая маленькая на самом деле, как бы ни пыталась закатывать глаза; я чувствую, какое её маленькое сердце фарфоровое. Чувствую это маленькое счастье в зелёных глазах, несмелое и дрожащее, когда она сжимает мои пальцы в ответ. И мы, смеясь, падаем в снег.

Я учу её грубо отвечать матери. Я говорю ей: не бойся отстаивать себя и быть плохой, как будто тогда сама ещё что-то понимала в том, чтобы быть плохой. Но мне казалось, раз мы прогуливаем уроки, пьём водку за гаражами и я огрызаюсь Ире, то всё, я пропащий подросток и качусь в пропасть.

Мне нравилось в неë катиться.

— Пойдешь на физику? — громкий голос Насвай, даже не пытающейся быть тактичной (в такие моменты ждать от неë этого было бы так же глупо, как от слона грации). Мы стояли в коридоре школы перед лестницей на третий этаж, где находился злополучный кабинет.

Я легко засмеялась, запрокинув голову.

— Че мне там делать? Я две недели там не была, поздно как-то навëрстывать.

И — звенит звонок, словно вторит моему ничего не значащему смеху.

Ни лишнего слова.

Ни лишней мысли.

Кто у нас преподаëт физику? Наверное, какая-то тëтка, имени которой я не помнила.

Во мне не было надрыва. Во мне была пустота. И это было ещë хуже.

Потому что до этого во мне еë никогда не было.

Вера, стоя рядом с Насвай, внимательно сканировала меня взглядом, не верила, ждала подвоха. «Я знаю, что с тобой что-то не так». «Когда ты сломаешься?»

Я дурашливо растрепала еë тëмную чëлку. У неë были очень жесткие волосы, в отличие от моих.

— Кто там собирается прогулять физику? Принцесс, я с тобой, — на плечо легла знакомая тяжесть, в ноздри забился знакомый дешëвый дезодорант из Фикспрайса.

Дементьев всë никак не отстает и смотрит своими этими любопытными сальными глазами. Тоже голубыми. Месяц назад я бы скинула его руку, наорала на него. Сейчас я захихикала. Вера смотрела на меня так, будто у меня поехала крыша — куда подальше, в Дубая.

У меня не было в планах класть ему руку на шею, трогать его, я совсем не думала об этом, но с лестницы на меня посмотрели другие голубые глаза.

И я, улыбнувшись, приобняла Дементьева.

Вера замерла, перестав теребить лямку рюкзака, Насвай выпучила глаза, а я просто треснула, сломалась напополам, разом перестала существовать, но мой смех звучал так, будто мне не принадлежал — весело и непринуждённо.

В этом совсем не было: «Что мне ещë надо сделать?»

Мне было плевать. Но, наверное, когда я смотрела на него, мои глаза были дикие, злые. Отчаянные. Последний вызов. Последняя попытка.

Александр Ильич спускался по лестнице. Со своим обычным каменным лицом, не глядя на нас совершенно, но стоило ему пройти мимо меня, я буквально почувствовала что-то другое. Что-то такое же злое и дикое. Ненормальное. Запах металла.

Он почти прошёл мимо нас, но я закинула последнюю удочку — наверняка со стороны всë было очень прозрачно: порывистость, спешка. Я протараторила:

— Да, пошли тогда в парк. Сейчас.

Он не должен был остановиться. По всем его правилам, законам существования этого человека, он должен был хмыкнуть, раскусив мою провальную детскую попытку, и пойти дальше, не оборачиваясь — и так было бы правильно.

И он, я уверена, раскусил. Только тупой бы не понял. Именно поэтому в его глазах была такая злость, когда он остановился. И повернулся. Именно поэтому его глаза были такие острые, а желваки ходили по скулам.

Вот теперь там защëлкали настоящие челюсти. Он злился на себя в тот момент, я уверена, потому что он повëлся. Это была досада — в его глазах — досада на себя.

На меня впервые подул ураган его ярости. И как в тот раз, возле базы, я была в восторге.

Его глаза спустились к моей руке, лежащей на талии Дементьева. Споткнулись об эту руку, прежде чем отправиться дальше.

— А как же урок физики? Наверное, забыли, что он у вас? Прямо. Сейчас, — он едва ли не выплëвывал весь свой концентрированный яд.

— Да ладно, че вы… — махнул рукой Дементьев.

— Да. Да ладно вам, — завторила я, как попугайчик, едва ли понимая, что говорю.

Едва услышав мой голос, он перевел на меня черный взгляд от потемневших злых зрачков. Как будто эта злость зрела уже давно, но если бы не эта ситуация, он бы удавился от своей гордости, но не показал бы.

— А тебя, Юдина, я не видел у себя уже три недели. Три.

— Я болела, — пожала я плечами, улыбнувшись, и это было страшно, насколько я не была собой в этот момент. Но я вышла из своей шкуры.

— В туалете? — он издал смешок, приподнимая бровь. — К директору. Быстро. Остальных жду на уроке, иначе присоединитесь к Юдиной.

Когда-то сам спасал меня от выговора, теперь вот что.

С моего лица не слетело улыбки, когда я помахала девочкам, отправляясь к коридору, и я видела в их глазах настоящий ужас. Да, должно быть, добрая, легкомысленная Юля — пугающее зрелище.

Это была улыбка во все тридцать два. А в моей голове по-прежнему не было ни единой мысли.

И только когда я оказалась одна, я сползла по стенке и захрипела, согнувшись от тяжести. Я ощутила еë. То, что было во мне. Тьму. Гниение. Разложение и смерть, но настолько медленную, что она была почти агонией.

Я должна была чувствовать себя победительницей, но только расходилась по швам.

Каждый из этих дней он был с ней — с Ириной Алексеевной. Они приезжали вместе на его колымаге, сидели вместе в столовой, она ходила к нему в кабинет… И ничто из этого не было чем-то похожим на мою попытку вывести его на ревность. Он не смотрел на меня. Это было правдой. Это было по-настоящему — то, как они общались, непринужденно, совершенно не обращая ни на