Криптонит - лебрин

— Я… Александр Ильич, я не знала, кому позвонить, никто не отвечает, — голос и так был испуганным, руки и так потели, сердце и так билось как бешеное: мне не нужно было делать вид. — Кажется, тут кто-то ходит. Маньяк. Александр Ильич, мне страшно.

— Так, Юдина, спокойно. — Его голос звучал размеренно, но я чувствовала, что за этим что-то есть. Вера огромными глазами смотрела на меня, я же почти хрюкала от смеха. — Где ты?

Как всегда — сосредоточенный и наверняка в голове прокрутивший все варианты. Пока он будет сюда ехать, наверняка вызовет полицию.

Я же была такой хаотичной и бешеной. Мне вечно всего было мало, и в тот момент я это осознала: жажду в себе. Мне хотелось крушить мир, свергать режимы и творить революции. Это был мой маленький бунт.

— Я на военной базе, если вы знаете, где это, — прошептала я, делая вид, что за мной правда гонятся.

— Спрячься где-нибудь, я еду. Наверняка это просто подростки из соседней школы, — сказал он перед тем, как сбросить.

Это казалось таким невозможным. Что он едет. Он будет здесь. Я проломила вселенную, сделала в ней разрыв, и теперь все было инородным и цветным.

Это и правда было невозможным — что он приехал просто по моему идиотскому зову. Эта ситуация была слишком абсурдной. Однако он ехал. Снова он проявлял неадекватность. Снова делал шаг вперëд.

Но чувствовала: он скоро приедет. И это был трепет, это была дрожь, это был полëт.

И каково же было его удивление, когда вместо испуганной Юдиной он увидел Юдину, которая смеëтся, танцует на снегу и пьëт водку вместе с наркоманами.

На его лице, обычно холодном и безучастном, пролетела гамма эмоций — от удивления, непонимания до, наконец, гнева, и я была готова упиваться этими эмоциями, пока гнев снова не трансформировался в каменную маску. Она трескалась на ходу, когда он жëстко схватил меня за руку и потащил к своей машине. Я в это время хихикала.

Он обернулся ко мне, опираясь бедром о капот своей развалюхи и сложил руки на груди. В чëрной куртке, распахнутой на груди. С растрëпанными тëмными волосами. С ледяными голубыми глазами, в которых возгорался огонь гнева — я чувствовала его.

Совсем не похожий на учителя — слишком молодой, слишком красивый, скорее актëр, играющий плохих парней в фильмах. И это мгновенно разбивало все субординации, все правила, и это рождало бабочки, трепет, предвкушение, чувство как с любым другим парнем — словно сейчас что-то будет. Словно вы сейчас заискрите.

Я трепетала и шаталась, чувствуя эту замечательную пьяную лëгкость.

Он смотрел на меня так, будто еле держался, чтобы не накричать. Он трескался. Становился живым. Искрил.

— Что это за приколы, Юдина? Пьяные звонки? — его голос, обычно механический и размеренный, сейчас тоже звучал будто треснутый лëд, и я поняла снова: это моя победа.

— Я хотела вас увидеть, — пролепетала я. Может быть, дело было в том, что я пьяная, но сердце при виде него у меня до того ни разу так не билось. Так сладко не ныло.

И он понимал это. Он видел это. Я видела, что он не знал, что с этим делать — с этой дурацкой Юдиной. Перебирал в голове варианты, не мог остановиться ни на каком и был в шаге от того, чтобы дать сбой.

Мне нравилось смотреть на него такого.

Неживой и слишком живая. Великолепно.

— Тебя папочка в детстве недолюбил? — наконец спросил он, прямо за секунду до того, как я зачерпнула в руки кучу снега и кинула в него, захохотав. Он стоял с этими снежинками на лице. И это лицо покрывалось розовыми пятнами. Секунда — и сбой произошёл. Маска наконец полностью треснула, и в его глазах появился дикий гнев, и он заорал, по-настоящему заорал: — Юдина, блять!

Я лишь смеялась.

Я была в восторге, потому что таким сердитым я его никогда не видела. Он смотрел на меня так, будто хотел разорвать. Он тоже стал живым. Я снова видела эти завитые от влаги прядки, падающие на лоб, и от них я тоже была в восторге.

Он наклонился ко мне, приближая к себе за локоть, и я чувствовала на лице его тяжёлое и частое дыхание.

— Я недостаточно ясно выразился? — прошипел он, свирепо глядя мне в глаза. — Между нами ничего не может быть. Не может, блять! Не потому что я учитель. А потому что ты мне сама по себе не нравишься. Ты глупая малолетка с ватой между мозгов, способная лишь жопой вертеть, и не приближайся ко мне больше?

Вот оно как.

Вот так и чувствовался его сбой. Его неадекватность.

Если я ему так не нравлюсь, зачем тогда приближаться?

Я не успела даже ответить, как он сел хлопнул дверью машины и уехал. Мне оставалось только смотреть ему вслед.

Сердце — глупая штука. Оно всегда чувствует надежду, даже когда его пытаются раздавить. Оно бьëтся.

Вера всë видела и, когда я пришла, молча меня обняла, как тогда, когда мы были только вдвоём против всего мира. Никакие слова были не нужны. Мы были в вакууме. Я ещë не до конца всë осознала, но она обнимала меня так, будто готова была стоять за меня до последнего вздоха. И тогда я тоже была готова.

А потом ей позвонил телефон, и я по выражению еë лица поняла, что это мать. Испуганное.

— Я гуляю. Нет, не скажу, где. Скоро вернусь. Не скажу. — я видела, как еë колбасит, а на глазах появляются слëзы. Потом она вскричала: — На военной базе, приезжай, давай, что ещë!

И бросила трубку, тут же закрывая лицо руками. Теперь настала моя очередь молча обнимать еë. Во мне зрело такое негодование, такая волна непонимания и злости — в тот момент я ненавидела еë мать. И я тоже была готова биться за неë до последнего вздоха.

Поэтому когда к базе подъехал лексус еë матери, я вышла с Верой вместе, держа еë за руку и полная решимости. Когда из машины вышла холодная женщина в норковой шубе — еë мать, я с вызовом посмотрела ей в глаза.

— Вера. Домой, — она едва посмотрела на меня, и меня это разозлило ещë больше.

— Знаете что? Вера пойдёт домой, когда захочет! — выступила я вперëд, не отпуская руки Веры и чувствуя еë смятение.

— Юля, не мешай мне. Вера, что я тебе говорила!..

А говорила она, что я