Серебряная ива - Анна Ахматова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Падают Брянские, растут у Манташева.
Нет уже юноши, нет уже нашего».
В. ХлебниковБыли святки кострами согреты.И валились с мостов кареты,И весь траурный город плылПо неведомому назначеньюПо Неве, иль против теченья, —Только прочь от своих могил.В Летнем тонко пела флюгаркаИ серебряный месяц яркоНад серебряным веком плыл.
И всегда в тишине морозной,Предвоенной, блудной и грозной,Потаенный носился гул.Но тогда он был слышен глухо,Он почти не касался слухаИ в сугробах Невских тонул.
* * *Кто за полночь под окнами бродит,На кого беспощадно наводитТусклый луч угловой фонарь —Тот и видел, как стройная маскаНа обратном «Пути из Дамаска»Возвратилась домой не одна!Уж на лестнице пахнет духами,И гусарский корнет со стихамиИ с бессмысленной смертью в грудиПозвонит, если смелости хватит,Он тебе, он своей Травиате,Поклониться пришел. Гляди.Не в проклятых Мазурских болотах…Не на синих Карпатских высотах…
Он на твой порог…
Поперек…
Да простит тебе Бог!
* * *Это я – твоя старая совесть —Разыскала сожженную повестьИ на край подоконникаВ доме покойникаПоложила и на цыпочках ушла.
ПОСЛЕСЛОВИЕВсе в порядке; лежит поэмаИ, как свойственно ей, молчит.Ну, а вдруг как вырвется тема,Кулаком в окно застучит?И на зов этот издалекаВдруг откликнется страшный звук —Клокотание, стон и клекот…И виденье скрещенных рук.
Ночь 26 декабря 1940 г.ЛенинградРЕШКА (Intermezzo)[40]В. Г. Гаршину
«Я воды Леты пью…»
ПушкинМой редактор был недоволен,Клялся мне, что занят и болен,Засекретил свой телефон…Как же можно! три темы сразу!Прочитав последнюю фразу,Не понять, кто в кого влюблен.
Я сначала сдалась. Но сноваВыпадало за словом слово,Музыкальный ящик гремел.И над тем надбитым флаконом,Языком прямым и зеленым,Неизвестный мне яд горел.
А во сне все казалось, что этоЯ пишу для кого-то либретто,И отбоя от музыки нет.А ведь сон – это тоже вещица!«Soft embalmer»,[41] Синяя птица.Эльсинорских террас парапет.[42]
И сама я была не рада,Этой адской арлекинадыИздалека заслышав вой.Все надеялась я, что мимоПронесется, как хлопья дыма,Сквозь таинственный сумрак хвой.
Не отбиться от рухляди пестрой!Это старый чудит КалиостроЗа мою к нему нелюбовь.И мелькают летучие мыши,И бегут горбуны по крыше,И цыганочка лижет кровь.
Карнавальной полночью римскойИ не пахнет, – напев ХерувимскийЗа высоким окном дрожит.В дверь мою никто не стучится,Только зеркало зеркалу снится,Тишина тишину сторожит.
Но была для меня та тема,Как раздавленная хризантемаНа полу, когда гроб несут.Между помнить и вспомнить, други,Расстояние, как от ЛугиДо страны атласных баут.
Бес попутал в укладке рыться…Ну, а все же может случиться,Что во всем виновата я.Я – тишайшая, я – простая,– «Подорожник», «Белая стая» —Оправдаться? Но как, друзья!?
Так и знай: обвинят в плагиате…Разве я других виноватей?..Правда, это в последний раз…Я согласна на неудачуИ смущенье свое не прячуПод укромный противогаз.
Та столетняя чаровницаВдруг очнулась и веселитьсяЗахотела. Я ни при чем.Кружевной роняет платочек,Томно жмурится из-за строчекИ брюлловским манит плечом.
Я пила ее в капле каждойИ, бесовскою черной жаждойОдержима, не знала, какМне разделаться с бесноватой.Я грозила ей звездной палатойИ гнала на родной чердак,
В темноту, под Манфредовы ели,И на берег, где мертвый ШеллиПрямо, в небо глядя, лежал,И все жаворонки всего мираРазрывали бездну эфираИ факел Георг держал,
Но она твердила упрямо:«Я не та английская дамаИ совсем не Клара Газюль,Вовсе нет у меня родословной,Кроме солнечной и баснословной,И привел меня сам июль».
1941. Январь.ЛенинградПереписано 12 апреля 1942 г.в Ташкенте для И.В. ШтокаЭПИЛОГТак под кровлей Фонтанного Дома,Где вечерняя бродит истомаС фонарем и связкой ключей, —Я аукалась с дальним эхом,Неуместным тревожа смехомНепробудную сонь вещей.
Я свидетель всего на свете,На закате и на рассветеСмотрит в комнату старый клен,И, предвидя нашу разлуку,Мне иссохшую, черную руку,Как за помощью тянет он.
А земля под ногами горелаИ такая звезда гляделаВ мой, еще не брошенный дом,И ждала условного звука…Это где-то там – у Тобрука,Это где-то здесь – за углом.
Ты мой грозный и мой последний,Светлый слушатель темных бредней:Упованье, прощенье, честь.Предо мной ты горишь как пламя,Надо мной ты стоишь как знамяИ целуешь меня как лесть.
Положи мне руку на темя,Пусть теперь остановится времяНа тобою данных часах.И. . .И кукушка не закукуетВ опаленных наших лесах.
* * *И только сегодня мне удалось окончательно формулировать особенность моего метода (в Поэме). Ничто не сказано в лоб. Сложнейшие и глубочайшие вещи изложены не на десятках страниц, как они привыкли, а в двух строчках, но для всех понятных.
Анна Ахматова. Из «Записных книжек»* * *30 июня 1955 Ахматова приехала ко мне…
Как всегда, очень проста, добродушна и в то же время королевственна. Вскоре я понял, что приехала она не ради свежего воздуха, а исключительно из-за своей поэмы. Очевидно, в ее трагической, мучительной жизни поэма – единственный просвет, единственная иллюзия счастья. Она приехала – говорить о поэме, услышать похвалу поэме, временно пожить своей поэмой. Ей отвратительно думать, что содержание поэмы ускользает от многих читателей, она стоит за то, что поэма совершенно понятна, хотя для большинства она – тарабарщина… Ахматова делит мир на две неравные части: на тех, кто понимает поэму, и тех, кто не понимает ее.
Корней Чуковский. Из ДневникаЧас мужества пробил на наших часах,И мужество нас не покинет.
* * *Отечественная война 1941 года застала меня в Ленинграде.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
