В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием - Юрий Бенцианович Окунев

— Кто-то из русских религиозных философов говорил, что православный обыватель, истово отмолившись в храме, тотчас забывает всё это, выйдя из него, ибо полагает, что религиозные истины не имеют никакого значения в его реальной жизни.

— Нечто подобное говорил Лев Толстой… Он предпринял последнюю попытку восстановить связь религиозного сознания с реальной общественной жизнью, но потерпел фиаско, за что наш главный кумир назвал его «зеркалом русской революции».

— Не испить ли нам, Иосиф Михайлович, по этому случаю коньяка?

— С удовольствием! — мы чокнулись и пригубили коньячные бокалы.

— Вы, Иосиф Михайлович, как мне показалось, симпатизируете толстовству?

— Не толстовству, а Льву Николаевичу. Немногие понимают, какую благородную, гигантскую попытку преобразования православия предпринял этот писатель-мыслитель. Его замысел равноценен по масштабу протестантской реформации Мартина Лютера. Но… не получилось, как у Лютера… А знаете, почему не получилось? Из-за того самого толстовства. Как и в древние времена, не готов был народ христианский всерьез принять концепцию «непротивления злу насилием». Так, знаете, для красного словца, в идеале, в мечтах несбыточных провозглашали «не противься злому» и «люби врагов своих», а когда приходили зло необратимое и враг всамделишный, то обращались к другому, ветхозаветному — «Око за око, зуб за зуб». Любопытно: как бы сложилась российская история, если бы у Толстого получилась реформация? Если бы удалось превозмочь слияние православия с самодержавием, гибельное для того и другого и столь ненавидимое писателем… Трудно предсказать, но, вероятно, до революции бы не дошло… и не стал бы Лев Николаевич ее зеркалом.

Нас окружили несколько человек, чтобы послушать короткую, но необычную лекцию Иосифа Михайловича — было видно, как высок здесь его авторитет.

«Это что же получается, уважаемый Иосиф Михайлович… По-вашему, если бы толстовская затея оказалась успешной, то пролетарская революция отнюдь не состоялась бы, а, напротив, царь и попы сохранили бы власть над народом? Такую кошмарную картину вы одобрительно рисуете?»

Фразу выпалил высокого роста субъект с длинным, неестественно сужающимся к низу лицом, которого мне представили как доцента кафедры истории КПСС по имени Гена — фамилии здесь не назывались. Доцент уже сильно надрался и держался на ногах в основном за счет своей приятельницы — яркой жизнерадостной блондинки, тоже сильно пьяной. Подвигами алкоголиков меня не удивишь, но такого я еще не видел — доцент на глазах у всех выпил почти полный стакан водки, а теперь демонстративно запивал его красным «Мукузани», налитым до краев в тот же стакан. Я шепнул Иосифу Михайловичу: «Это добром не кончится…» Он молча отошел в сторону, не ответив доценту Гене… Я последовал за ним, он тихо сказал:

«Я несколько раз убеждал Адочку не принимать этого типа, он же, как пить дать, всех заложит. Но у нее какие-то старые, еще со школы, сентиментальные чувства к его подруге — „белокурой бестии“. Мой вам совет, Игорь Алексеевич: избегайте этой компании, если дорожите своей научной карьерой. Говорю так потому, что прекрасно знаю и чем вы занимаетесь в вашем ящике, и ваши перспективы, равно как и то, чем всё это может обернуться…»

Я тогда, помнится, поблагодарил Иосифа Михайловича за совет, но возразил, что не хотел бы отказываться от этого крошечного островка свободы в своей ограниченной всевозможными запретами жизни. Что, мол, ОНИ ТАМ могут сделать со мной за такой «островок»? Выслушав столь пафосные аргументы, он неодобрительно поморщился, а затем прочитал мне небольшую лекцию на тему свободы, которая «при социализме, как известно, есть не что иное, как осознанная необходимость, причем оба слова этого определения являются ключевыми». Иосиф Михайлович далее объяснил, что ОНИ ТАМ могут сделать со мной что угодно… «Уж поверьте моему опыту, — говорил он. — Я защищал нескольких диссидентов немалого калибра. Знаю всю эту кухню, поэтому и предостерегаю вас — предостерегаю, обратите внимание, потому что вы мне симпатичны».

Наш разговор прервался вследствие шумного скандала — Гену совсем развезло, он бестолково выкрикивал отдельные слова, среди которых, впрочем, можно было уловить отдельные связные мысли… «Почему он не хочет со мной разговаривать?.. Евреи бегут с тонущего корабля…» Я сказал Иосифу Михайловичу: «Хотите, я набью ему морду прямо сейчас?» Он ответил: «Ни в коем случае… Ада со всем этим дерьмом разберется сама». Аделина действительно появилась на подмостках, быстро затолкала доцента в угол просторного дивана, усадила рядом его подругу и сказала: «Люсечка, приласкай Геночку… Мы еще ничего не начали, а он уже…» Геночка на мягком диване притих и даже, кажется, задремал. К нам с Иосифом Михайловичем подошел Валерий: «Извини, Игорь, за, так сказать, не предусмотренный программой инцидент — это Башня Вячеслава Иванова второй половины XX века». Валерий держал в руках гитару, что еще раз повергло меня в изумление, усиленное объявлением Аделины: «Друзья, оторвитесь от выпивки, сконцентрируйтесь… Послушайте новую песню в исполнении нашего барда Валерия». Валерий сказал: «Насчет барда — это сильное преувеличение… Но я действительно хочу представить вам песню, которую недавно сам услышал. Ее автор или авторы мне неизвестны, но они, я слышал, из компании мастерской художника Бориса Аксельрода. Знаете, из той, что на Фонтанке…» Валерий негромко пел под мягкие гитарные звуки:

Под небом голубым есть город золотой,

С прозрачными воротами и яркою звездой.

А в городе том сад, всё травы да цветы,

Гуляют там животные невиданной красы…

Мелодия была удивительно простой и красивой, а слова — влекущими в какой-то непонятный, но яркий и добрый мир, в котором и «огнегривый лев», и «вол, исполненный очей», и «золотой орел небесный»…

А в небе голубом горит одна звезда.

Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда.

Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят,

Пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад.

Подумалось: чем этот полуабстрактный текст и мягкая мелодия так привлекают и захватывают? Может быть, своим контрастом с привычным советским любовным песнопением — ясным, бодрым, оптимистичным… Все, кроме Гены, хлопали, а Люся неожиданно попросила Валерия спеть «про Ерусалим» — так она сказала. Я похолодел: Валерия провоцируют на акцию, которую можно впоследствии назвать сионистской. Он, однако, ничуть не смутился и сказал: «А эта песня, по моему представлению, тоже про Иерусалим, но если компания желает…» Компания, видимо, желала, Валерий поправил струны…

Дивная мелодия песни была раздумчивой и слегка печальной, как и ее