В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием - Юрий Бенцианович Окунев

— Потому что я люблю тебя.

— А как же Аделина?

— При чем здесь Аделина… Не хочешь рассказывать, не надо…

Я был удивлен и огорчен, мне казалось, что Катя уже давно не ревновала меня, ее замужество как бы уравняло нас, но оказывается… Мы долго молчали, дорога была неблизкая — Катя жила в доме сталинских времен с замечательным видом на парк Победы, совсем недалеко от моего новостроя. Я помнил этот вид еще по старым добрым временам… Она первой прервала молчание.

— Устала я, Игорь, от домашних скандалов. Мама не любит Севу, он не любит маму… У мамы нервный характер без тормозов, а Сева не терпит, когда, как ему кажется, мама не считает его хозяином в доме.

— Я уже не раз говорил тебе, что вам с мамой нужно жить отдельно. Поменять квартиру и разъехаться нужно…

— Говорить легко… а вот жить без мамы при моей занятости трудно. Она ушла с работы, чтобы сидеть с Витюней, и весь дом на ней.

— Всё равно тебе нужно решать проблему — Сева и твоя мама не уживутся никогда. Если потребуется моя помощь, скажи…

— Ой, не смеши меня, Чойбалсан! Решить проблему можно очень просто… Я развожусь с Севой и выхожу замуж за тебя. Возьмешь меня замуж? Вместе с мамой и сыном, с твоим, между прочим, сыном, — не забыл еще?

— Это запрещенный удар, Катя… Я ничего не забыл… Это ты кое-что забыла…

Мы опять надолго замолчали, и она снова первой прервала молчание.

— Извини, что вспомнила старое… Если говорить по делу, то даже мою отличную квартиру, но на пятом этаже без лифта, нелегко разменять на две хотя бы приличные.

— Неужели Ваня не может помочь по своим партийным каналам?

— Иван Николаевич занят сейчас своими проблемами, занят так плотно, что ни о чем больше и думать не желает. Если не считать, конечно, твоей Аделины…

— Что ты имеешь в виду?

— Как говорится, все в Одессе знают, а он один-единственный не знает… Клинья Иван к ней подбивает — вот что я имею в виду. Вызывал на днях к себе — якобы для производственной беседы…

Во мне нарастало чувство недовольства собой, какая-то тревога тягостная… Знаете, со всеми, наверное, бывает такое — когда в душе некий неприятный осадок от чего-то, а от чего — не очень понятно. Конечно, я вел себя на комиссии как последний оппортунист, приспосабливался, беспринципно выкручивался… А что делать? Все мы участники этой лжи. Как те, кто не понимает этого, так и такие, как я, кто понимает, но терпит, не возражает и участвует во всей этой пакости. А может быть, здесь еще наслоился этот нелегкий разговор с Катей… Разговор с моим моральным поражением в финале. Так всегда у нас с ней бывает — физически по факту я всегда впереди, «со щитом», но морально она всегда выше, а я «на щите». И обманываться на этот счет бессмысленно. А еще тут — новость нелепая об Аделине. Ваня и Аделина — сплошной нонсенс… Хотя, казалось бы, какое мне дело?

Мы подъезжали по Московскому проспекту к парку Победы, я свернул в боковую тихую улицу и остановил машину. Катя сказала: «Пару минут посижу, дай сигарету…» Я дал ей закурить, закурил сам. Мне казалось, что Катя успокоилась, но напряжение этого дня и нашего разговора, вероятно, не могло разрядиться просто так само собой без взрыва. Она внезапно по-детски всхлипнула: «Не хочу идти домой…», а потом судорожно и жалобно разрыдалась, уткнувшись лицом в мое плечо…

Я молчал, у меня не было подходящих слов, любые слова были бы бессмысленны. Чтобы хоть что-то сказать, я повторил свое предложение: «Если хочешь, поедем ко мне…» Катя наконец справилась с собой, выпрямилась, приложила к лицу платок, потом сказала: «Нет, не хочу, ничего не хочу… Пойду домой, Вите надо помочь с уроками. Ты извини меня — сорвалась… Ты не виноват…» Она вышла из машины, пошла вперед, не оборачиваясь. Я смотрел ей вслед: неужели Катя действительно думает, что я ни в чем не виноват? А кто же тогда виноват, если не я, — ведь только я мог бы изменить ее жизнь к лучшему. Мог бы… Успокоительная мысль вертелась в голове — в этой жизни виноватых нет, точка!

Той ночью я не мог уснуть — тягостный неприятный осадок от всего прошедшего дня не исчезал. Казалось бы — комиссию прошел успешно, всё идет по плану, а на душе гадостно. Полным идиотом выказал себя с этими чойбалсанами и цеденбалами. Нет бы сказать им:

«Да пошли вы… со своими монгольскими вождями и прочими первыми секретарями! Я что — партийное выходное пособие у вас выпрашиваю? Мне надо аппаратуру к испытаниям готовить. Вы за меня это сделаете или ваши вожди-секретари? Извольте — делайте! Если вы свою партию любите и о родине заботитесь, не мешайте работать, дайте аппаратуру испытать, ядерный щит родины обустроить… Суки партийные».

Последние два слова я уже даже не в мыслях, а где-то в подкорке запечатлел. А этому мудаку Б. Г. разве так надо было ответить? Надо было:

«Ты, Б. Г., черносотенец и зоологический антисемит, и нечего здесь прикидываться идейным борцом с сионизмом. И твоя партия антисемитская — как гнобить евреев, так это борьба с буржуазным национализмом, а когда евреи разбегаться от вас стали, так это, видите ли, сионистский заговор. Обосрались со своими арабскими друзьями и в крик — израильская агрессия! Тьфу — какая ты, Б. Г., всё-таки мразь».

Так я той ночью остроумничал на лестнице, распаляя самого себя, — сна не было ни в одном глазу. Попытался переключиться на Катю и Аделину, но тут мои позиции так скверны, что дальше некуда, и сна на этой ниве ждать не приходится… Ведь человек ответственен за каждое живое существо, которое приручил, которое заставил, принудил, вынудил полюбить себя, а мужчина — за женщину, которую влюбил в себя. У Кати жизнь сползает под откос не без моего участия… Как остановить это? Аделина беспечно ходит по краю обрыва… Как оградить ее от падения? У меня не было ответов на эти вопросы.

Выход вдруг представился мне очевидным… Это был эгоистичный и даже, если быть совсем уж откровенным, бесчестный вариант по отношению к тем, кто любит меня. Это было не решением проблем, а просто-напросто уходом от них, это было временным выпадением из реальности, это было подобно поведению страуса, зарывающего голову в песок, чтобы не