В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием - Юрий Бенцианович Окунев

родился 7 ноября 1917 года. Многие считали это особым знаком и даже предметом гордости. Отец так не считал — он был очень простым человеком, но никогда не был дураком. Во времена антибольшевистского крестьянского бунта на тамбовщине мой дед, бывший по терминологии тех времен кулаком, отправил сына от греха подальше в Питер к бездетной тетке — она и вырастила мальчика. Отец учился в ленинградской школе, а после седьмого класса пошел работать на завод. Доучивался по вечерам на рабфаке, потом поступил в педагогический институт, но тут случилось несчастье… Шел 1939 год… Отец неосторожно высказался в студенческой компании — мол, напрасно расстреляли командиров Красной Армии, их лучше было бы использовать для подготовки к надвигающейся войне с фашизмом. «Товарищи», конечно, немедленно донесли кому надо, а там не поленились вытащить из старого сундука историю его «кулацкого происхождения». Короче говоря, отца исключили из института, но почему-то не посадили, — видимо, не успели, поскольку началась война с Финляндией и «пушечное мясо» оказалось нужнее «рабов на галерах». Он был мобилизован и отправлен рядовым бойцом на фронт. В страшной мясорубке при прорыве линии Маннергейма на Карельском перешейке рядовой Алексей Уваров получил свое первое ранение — осколок в легкое, но выжил и даже выздоровел. Демобилизовавшись, он женился на моей маме — работнице завода «Светлана». Их счастливая семейная жизнь длилась ровно полгода. Пришла предсказанная папой война с фашизмом — он был мобилизован снова и отправлен на Лужский рубеж под Ленинградом, куда стремительно приближались немецкие танковые дивизии. Мама эвакуировалась вместе с заводом в Новосибирск. Война разлучила родителей на четыре долгих года. В истребительных боях на Лужском рубеже сержант Алексей Уваров был контужен и получил второе ранение в грудь, но снова выжил и снова оклемался. В блокадном Ленинграде он воевал в окопах у Пулковских высот, а в 1944-м после окончания артиллерийских курсов был отправлен командиром минометной батареи на Карельский перешеек, чтобы второй раз пройти путь от Сестрорецка до Выборга. Под Выборгом лейтенант Алексей Уваров получил третье ранение, опять в грудь, но не смертельное. К тому времени мама вернулась из эвакуации и забрала папу из госпиталя — началась их мирная жизнь в разрушенном войной Ленинграде, и первым результатом этого стало появление на свет вашего покорного слуги.

Дом, в котором родители жили до войны, был полностью уничтожен прямым попаданием фашистской бомбы, но папа, как участник и инвалид двух войн, получил комнату площадью 20 квадратных метров в коммуналке в старом, обветшавшем от войны, невзгод и бесхозности доме на улице, называвшейся Социалистической. Название это в контексте всей ситуации, конечно, напрашивалось на памфлет, но живые памфлетисты в те времена «отдыхали» на свежем воздухе архангельского лесоповала и колымских рудников…

Впрочем, человеку, не жившему при развитом социализме, слово «коммуналка», наверное, ничего не говорит. В толковом словаре русского языка есть очень деликатное определение «коммунальной квартиры» как одного из бытовых атрибутов городского хозяйства. Ой, лукавят наши «энциклопедисты», сводя это крупнейшее изобретение советской власти к мелкому бытовому явлению. Поэтому разъясняю тем, кто в неведении: коммуналкой называлась квартира, в которой жили несколько семей, как правило, по комнате на семью, при одном общем кране с холодной водой, одном общем унитазе со сливом и одной общей кухне со столами по числу семей в подобной «коммуне» — отсюда прилагательное «коммунальная» в названии. Коммуналки позволяли решить две важнейшие задачи власти: первая задача — расселить огромное количество трудящихся в старых домах, не отвлекаясь без особой надобности на жилищное строительство для этих самых трудящихся; вторая задача — не оставлять трудящихся без присмотра нигде — ни на работе, ни в общественном транспорте, ни по месту проживания, ни на кухне, ни в сортире… Советская коммунальная квартира — беспрецедентное явление в мировом масштабе, и напрасно ученые филологи умаляют ее значение в построении социалистического общества и взращивании «новой общности советских людей». Бедные кварталы и даже трущобы есть во всех уголках мира, коммуналки — эксклюзивное достижение советской власти.

В коммуналке на улице Социалистической прошли мои детство, отрочество и юность. В квартире было шесть комнат вдоль длинного коридора с уборной и кухней в торце. В ней жили шесть семей — от двух до пяти человек в каждой. Нашими ближайшими соседями была бездетная еврейская семья инженера-механика Савелия Еремеевича, а через комнату жила бойкая молодая продавщица овощного магазина Люся с маленькой дочкой. Упоминаю эти два имени, потому что их обладатели сыграли определенную роль в моей жизни. Савелий Еремеевич опекал меня, как сына, интересовался моими успехами в школе, помогал решать задачи по физике и математике и, в конце концов, привил мне интерес к технике. Рыжеволосая, белотелая Люся наставляла меня совсем в другой сфере… Благодаря Савелию Еремеевичу и Люсе я окончил среднюю школу не только с хорошим аттестатом, но и с отличными познаниями в «науке страсти нежной». Так что в интересах объективности следует признать, что жизнь в коммуналках имела и свои определенные достоинства… Конечно, проникать к Люсе, а затем, крадучись, извлекаться из ее комнаты таким образом, чтобы ни родители, ни две дюжины соседей этого не заметили, было непростой задачей, но… «учиться, учиться и учиться», как завещал нам один из основоположников.

Из раннего детства я хорошо запомнил один весенний день в марте 1953-го. В школе объявили о смерти Великого Вождя. Учителя плакали, потому что умерший Вождь был их Учителем — так я это тогда понял. Но весь ужас случившегося я осознал, когда увидел своих родителей, которых в тот день отпустили с работы пораньше. Они сидели за столом напротив друг друга в истерическом состоянии — мама рыдала, и слезы текли по ее щекам, а папа дико хохотал, и его глаза тоже были влажными от безудержного смеха, который он не мог остановить. Я бросился к маме, и она, прижав мою голову к груди, всхлипывая, сказала: «Сынок, родной… это конец…» — и больше ничего не могла сказать. Затем я пошел к папе, и он тоже прижал меня к себе и сквозь клокочущий смех сказал: «Да, сын… это… слава богу… конец». Потом пришел Савелий Еремеевич. Папа, перестав смеяться, обнял его, они пожимали руки, хлопали друг друга по плечам и что-то говорили быстро и тихо. Я расслышал только, как папа сказал: «Ну, теперь ваших отпустят — я уверен в этом». Потом пришла Сара Павловна — жена Савелия Еремеевича. Они с мамой продолжили плакать вместе, и я не знал, это слезы горя или радости, а может быть, и