Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка - Надежда Ароновна Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Над столкновением государственного и частного, человеческого заставляет задуматься «Медный всадник». И ученику, и учителю непросто бывает совместить в своем сознании неподдельный пушкинский восторг при описании воплощенного замысла Петра – прекрасного города и неподдельное острое сочувствие маленькому человеку, утратившему и любимую, и рассудок, и жизнь из‑за того, что в великих думах великого человека жизни маленьких людей места не было. Так за кого же Пушкин? Этот вопрос может завести в тупик любой хороший урок. Одни станут говорить, что при создании великого государства жертвы неизбежны и величием цели оправданы, другие – что человек важнее… И обсуждение неизбежно далеко уйдет от текста поэмы, то есть от литературы, и при этом ни к чему не придет.
Вместо этого стоит вслух перечитать поэму, чтобы всем вместе пережить восторг, тревогу, надежду, безумие, отчаянную последнюю смелость бунта и страх преследуемого. А потом обсудить, какие чувства вызывает описание памятника Петру, сравнить его с описанием Петра перед боем в «Полтаве». И здесь возможны разногласия. Одним бросится в глаза прежде всего сходство, другие заметят, что, сохранив эпитет «ужасен»[123], Пушкин отказался от рифмы «прекрасен» и тем оставил возможность для разных толкований. Одни увидят проявление мощи правителя в том, как он сумел остановить коня «над самой бездной»[124], другие услышат в сочетании «Россию поднял на дыбы»[125] неназванное слово «дыба». А как понимать сцену, где Евгений грозит истукану? Почему символ российской государственности сохранял горделивую неподвижность, когда у ног его плескались волны, и сорвался с места в ответ на «Ужо тебе!»?[126] И как воспринимать «скаканье»[127] всадника медного: это фантастическое развитие событий или просто видение безумца?
Конкретные наблюдения бывают даже интереснее смелых интерпретаций. Восьмиклассники получают домашнее задание – проследить за употреблением эпитета «бедный» и его синонимов – и обнаруживают два интересных обстоятельства. Во‑первых, слово это приобретает, когда речь идет о Евгении, все более субъективный, открыто-сочувственный смысл, и в кульминационный момент «безумец бедный»[128] рифмуется с «Всадником Медным»[129] – огромным, тяжелым и страшным. Во-вторых, «бедный» в поэме не только Евгений. «Бедному челну»[130] и «приюту убогого чухонца»[131] вступления противопоставлены корабли со всех концов земли, стремящиеся к богатым пристаням, и громады стройные дворцов и башен – контраст прежней бедности и наступившего великолепия налицо, но упоминания о бедности из поэмы не уходят: в ветхом домике у самого залива жила Параша, по волнам наводнения несутся пожитки бледной нищеты, каморку Евгения сдают бедному поэту; уже после описанных событий на острове, где нашли труп Евгения, рыбак варит бедный ужин… Ни великие замыслы грозного царя, ни их осуществление не затрагивают основ жизни бедных сословий.
А еще можно проследить за тем, как разворачивается в поэме мотив зла. Город заложен не для жизни людей, а «назло надменному соседу»[132], чтобы «грозить… шведу»[133] – и как будто из этого источника распространяется зло, захватывая разных участников драматических событий – не забыли «вражду и плен старинный свой… волны финские»[134], «злые волны»[135], преследуют Евгения «злые дети»[136], и сам он шепчет угрозу «строителю чудотворному»[137], «как обуянный силой черной»[138], «злобно задрожав»[139].
Таким образом, анализ может стать не сомнительным инструментом для общественно-политических выводов, а поводом погрузиться в текст, обнаружить в нем важные переклички, а значит, и новые смыслы, полнее пережить и перечувствовать то, что в этом тексте есть.
Изучение «Капитанской дочки» настолько подробно и разнообразно разработано, что и добавить почти нечего. Мы умеем следить за взрослением Петруши Гринева, за тем, как все более сложные нравственные вопросы приходится ему решать и как удается следовать отцовскому завету; умеем сравнивать военные советы в Оренбурге и Белогорской крепости, осмысливать роль фольклора в создании образа «народного царя» Емельяна Пугачева и обсуждать, есть ли в сообщении о небогатых потомках Гринева скрытый намек на то, что государыня не сдержала обещания, данного Маше, – устроить ее состояние…
Таким образом, мы предлагаем своим ученикам «взрослое», аналитическое восприятие повести. Но задумаемся над тем, что они могли видеть в ней, если уже читали ее прежде, в более раннем возрасте. У нас есть очень важное свидетельство Фазиля Искандера: «Недавно, читая записки Марины Цветаевой “Мой Пушкин”, я вспомнил наши чтения “Капитанской дочки” и удивился несходству впечатлений. Мятежную душу будущего поэта поразил в этой книге Пугачев, он показался ей таинственным, заманчивым, прекрасным. Меня же, как сейчас помню, больше всего поражал и радовал в этой книге Савельич. <…> Тут преданность выступает во всех обличиях. Преданность – готовность отдать жизнь за жизнь барчука. Преданность – готовность каждую вещь его беречь, как собственную жизнь и даже сильнее. Преданность, творящая с робким человеком чудеса храбрости. <…> Но Пушкину мало и этого. Комендант Белогорской крепости предан царице точно так, как Савельич своему барчуку. Жена коменданта, такая же ворчливая, как Савельич, сама предана до последнего часа своему мужу, как предан своему барину Савельич. То же самое можно сказать о Маше и о юном Гриневе. Одним словом, здесь торжество преданности. И вот эта идея преданности с неожиданной силой погружала нас в свой уют спокойствия и доверия, уют дружеского вечернего лагеря перед последним утренним сражением. Мы ведь тоже преданы своему милому, еще кудрявоволосому барчуку, чей портрет висит на стене нашего класса»[140]. Необычный ребенок Марина Цветаева воспринимает повесть как произведение романтическое и при этом сказочное. При всем «несходстве впечатлений» и Фазиль Искандер, передающий ощущения, общие для него и его чегемских одноклассников, тоже воспринимает «Капитанскую дочку» как сказку – увлекательную положенными в сказке испытаниями, но с очень устойчивыми нравственными ориентирами и гарантированным хорошим концом, отсюда и «уют спокойствия и доверия».
Нам кажется, о «сказочности» «Капитанской дочки» стоит говорить и с повзрослевшими читателями, и в частности в связи с интересующей нас проблемой власти.
Вспомним, что почти во всех известных пушкинских сказках – переложениях фольклорных или чисто литературных сюжетов – есть правители или правительницы. Встречаются среди них завистливые, чванливые, вероломные – они в финале получают по заслугам. Но чаще цари, царицы, царевны, царевичи – любящие, сердечные, самоотверженные, как, например, юные герои «Сказки о мертвой царевне». И их терпение и любовь торжествуют над коварством злоумышленников и побеждают все.
Так
