Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка - Надежда Ароновна Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этом высказывании не стоит только слишком буквально понимать слово «беспристрастный», как нельзя согласиться с упреками, которые предъявляли писателю некоторые критики – его современники, в частности Н. Михайловский:
Г. Чехову все едино – что человек, что его тень, что колокольчик, что самоубийца… Г. Чехов <…> гуляет мимо жизни и, гуляючи, ухватит то одно, то другое. Почему именно это, а не то? почему то, а не другое? <…> Что попадется на глаза, то он и изобразит с одинаково «холодною кровью»[112].
Объективная манера повествования, умение «освещать фигуры» не дадут нам ошибиться в том, чем более или менее симпатичны автору его герои. Пусть то «несъедобное», о чем хочет говорить с обывателем доктор Старцев («что человечество, слава богу, идет вперед и что со временем оно будет обходиться без паспортов и смертной казни»[113]), не было слишком оригинально и сто лет назад, но нельзя не посочувствовать герою, который слышит в ответ «такую философию, тупую и злую, что остается только рукой махнуть и отойти».
Но и тогда, когда рассказчик Алехин («О любви») называет Лугановича «милейшей личностью»[114] и без комментариев передает его слова «в том самом виде, в каком слышал» («Луганович – это добряк, один из тех простодушных людей, которые крепко держатся мнения, что раз человек попал под суд, то, значит, он виноват…»[115]. «Мы с вами не поджигатели, – говорил он мягко, – и вот нас же не судят, не сажают в тюрьму»[116]), взрослый читатель в состоянии распознать в этих рассуждениях все ту же тупую и злую философию (которую Чехов, повторимся, не обличает, но воспроизводит как «важное показание»).
А вот понятно ли это нашим ученикам? Конечно, мы преподаем историю литературы, но куда полезнее, чем клеймить провинциального обывателя позапрошлого века, разобраться в том, улавливают ли дети авторское отношение и способны ли его разделить. Чтобы это выявить, мы провели не совсем литературный эксперимент: предложили старшеклассникам написать, какие они слышали современные аналоги той тупой и злой философии. Вот некоторые типичные ответы:
Меня очень раздражают фразы вроде «Россия для русских», национализм по отношению к чеченцам, грузинам, армянам… Когда слышишь такие суждения иногда по телевизору, хочется просто заткнуть уши.
Я не могу и, наверное, не хочу понять скинхедов. Их мысли являются ужасными.
Реальный случай. На даче с ребятами заговорили о смертной казни. Было высказано два мнения, которые меня возмутили. 1. Убийц нужно казнить, так как родственникам тех, кого они убили, станет от этого лучше. 2. Убийц нужно казнить: если отнял у кого‑то жизнь, нужно отдать свою взамен. У меня нет абсолютно твердой позиции по этому вопросу, но такая аргументация мне кажется злой и тупой.
«Тупые хачи наприехали в Россию, все рынки захватили, гады!»
При попытке завести разговор о политике часто сбиваются на порицание государства, правительства, чиновников, олигархов и т. д. При этом очевидна попытка найти виновников в жизненных неурядицах. Тупое и злое обвинение всего и каждого, кто побольше, побогаче, поумнее, поспособнее говорящего, всегда вызывало у меня тяжелое чувство стыда за говорившего.
Кажется, дети, способные реагировать на бездушие и безапелляционность, смогут адекватно воспринять чеховские произведения. Но ведь от них требуется не только почувствовать и понять, но и сформулировать, сказать, написать. А это чрезвычайно трудно не только детям. Мы и сами часто сдаемся, от усталости или неспособности начинаем довольствоваться фразами, более или менее искажающими смысл прочитанного, заслоняющими его так трудно вербализуемую сложность. И детей своими формулировками об обличении и ничтожестве подталкиваем к той самой автоматической, дешевой безапелляционности, которая так противоречит духу чеховского творчества.
А между тем внимание к слову Чехова могло бы породить потребность в собственном честном и точном слове – и о литературе, и о человеке.
Правители в русской литературе
Произведения, традиционно изучаемые в 8-м классе, и прежде всего пушкинские, на темы русской истории, – «Капитанская дочка», «Полтава», «Медный всадник» – ставят учителя перед необходимостью (или открывают возможность) говорить о проблемах, связанных с властью. Понятно, что при этом мы побуждаем задумываться о сущности власти и о том, как оценивать правителя. Но хорошо бы осмысливать на уроке литературы прежде всего то, что сказано в поэме или в романе, а не то, что известно нам о той или иной исторической личности из научных источников, и даже не то, что сказал писатель о своем герое в письме или в статье. Конечно, никому не лишне знать, как по-разному Пушкин отзывался о «государственных учреждениях» Петра и его «временных указах» («первые суть плод ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости; вторые жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом»[117]) или какие рассказы об исключительной жестокости Пугачева и его войска содержатся в пушкинской «Истории Пугачева». Но – повторю азбучную истину – мы говорим о мире художественного произведения. Каким предстает в нем герой-правитель? Какова его система ценностей, мотивы и результаты его действий? Как все это сказывается на судьбах других героев? И – главное! – как проявляется авторское отношение к изображенному и каково оно, это отношение?
Обычно трудно выявить его сколько-нибудь полно. Наши общественно-политические и нравственные предпочтения неизбежно скажутся уже в отборе материала и расставляемых акцентах. Одни учителя сделают центром урока радостно-взволнованное чтение строк о Полтавской битве и боевом счастье. Тогда детям запомнится прежде всего такой узнаваемый, почти болельщицкий восторг: «Ура! Мы ломим; гнутся шведы»[118], а вместе с ним – прекрасный, могучий, радостный Петр-победитель. Другие оттолкнутся от других строк, обобщенных, но, безусловно, тоже одических, – о молодой России, которая «мужала с гением Петра»[119], или о том, что спустя сто лет после описанных событий ничего не осталось «от сильных, гордых сих мужей, // Столь полных волею страстей»[120], а вот Петр, «герой Полтавы»[121], воздвиг «огромный памятник себе»[122]. А третьи, прочитав и первое, и второе, захотят все же напомнить о поступке Петра, который, не поверив Кочубею, выдал его врагу – Мазепе, чем обрек на пытки и казнь, и спросить учеников, есть ли в «Полтаве» слова о том, что почувствовал и сделал царь, узнавший о последствиях своего решения.
Выводы могут оказаться разными. Я долгое время считала, что пафос «Полтавы» – восторг перед гением Петра, и
