Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков

испугом) Ах, да – Таты нет, но в воскресенье мы поедем её навещать в госпиталь. Она очень хорошо, говорят, ухаживает за ранеными»… Никто не возражал несчастной матери и все ей поддакивали, но слушать её речи было страшно. Но мне стало ещё страшней, когда приглядевшись к игре, я понял, что Мария Александровна не замечала, какие карты она сбрасывала и какими ходила, но партнеры – муж Александр Петрович и две старушки делали вид, что играют «всерьез», между тем, как они сидели с картами, чтобы лишь развлечь её. А тут ещё Саша со своей нелепой женитьбой…

И вот потом я узнал, что у Марии Александровны была ещё одна дочь от первого брака. Муж, который был много старше её, умирая, взял с неё клятву, что она никогда больше не выйдет замуж. Спустя несколько лет она захотела выйти замуж за А.П. Мезенцева. Но ей мешала клятва. Чтобы освободить себя от такой чудовищной каннибальской клятвы, ей пришлось обращаться к авторитету самых высоких особ православной церкви, и она получила разрешение и благословение на вступление во второй брак. Родились ещё дети – Мезенцевы. Все шло хорошо. Старшей дочери было уже лет двадцать. Как-то зимой она пошла на каток, упала… и не встала. Голова была разбита. С этого дня в их дом входит религиозная мания. Да и трудно было бы без поддержки религии перенести гибель трех своих взрослых детей.

Совсем другого стиля была семья Штукенбергов. Отец моего товарища, Владимира Павловича (Доди), был талантливый инженер-путеец. Он умер совсем молодым, работая на постройке Сибирской железной дороги, оставив жену и троих малышей: Додю, Борю и Лёлю. Боря окончил Институт путей сообщения (железнодорожный), и во время войны стал морским офицером. Леля вышла замуж за «морского землемера», как говорил Додя, т.е. за топографа-гидролога (?), а Додя?.. Додя, также как и Саша Мезенцев, стоял на пути к получению почетного звания «вечного студента». Но тут подвернулся случай. А.П. Саблин, алкоголик, но малый славный, адъютант конной артиллерии и большой приятель Доди, раз по пьяному делу предложил ему отбывать воинскую повинность во 2-й лихой, непобедимой, вороной, конной батарее. Додя согласился. Мать ахнула. «А университет?!»… – «Ах, мама, ну что ты понимаешь? Все равно когда-нибудь служить надо».

Так Додя Штукенберг, шикарный петербургский студент, штатский до кончиков пальцев, не имеющий никаких воинских традиций, если не считать деда матери, майора Повалишина, бравшего Измаил, стал вдруг военным человеком. Да еще каким военным! Самого гусарского стиля, а на вид худенький, немного сутулый, слабые легкие, бледный, хилый, на кривых ножках, черные усики (английские), пробор, в зубах трубка с английским табаком с толченым черносливом, а водку глотает только чистую, без примесей, и кривит рот презрительной усмешкой, когда я добавляю «тминной», и бросает мне: «Кирасирские вкусы». Это надо было понимать так, что я, солдат 1-й батареи, придерживаюсь вкусов своей Кирасирской дивизии, а он, Додя, 2-й батареи, и конечно проникнут весь гусарским духом 2-й дивизии.

Чем интересовался в жизни Додя? Всем, чем полагалось молодому человеку его общества: скачки, спиритизм, Вл. Соловьев (немного), бридж (много), женщины (в пределах нормы), вино (не нормировалось), Арцыбашевым, символистами и пр.

Как видно, университет и наука в этот прейскурант не входили. Но все же Додя не бросал мысль закончить когда-нибудь юридический факультет. Способности у него были хорошие, и он, конечно, мог бы это выполнить, мешал ему только очень рассеянный образ жизни. Политические убеждения: конституционно-демократические. Верил, что Государственная Дума может обновить строй России. Верил, что ответственное перед Гос. Думой Министерство даст России спокойствие и процветание. Иронизировал над черносотенцами. Пуришкевича называл идиотом, сожалел о смерти Столыпина. Уважал реформы Александра II. Очень переживал дело Бейлиса и ликовал, когда его оправдали. Кстати, когда этот процесс был закончен и ждали объявления решения присяжных, тысячи людей звонили в редакции петербургских газет, и телефонистки всем неизменно угрюмо отвечали: занято. Но когда, наконец, было получено известие об оправдательном приговоре, то телефонистки, при вызове редакций, весело объявляли: Бейлис оправдан.

Эти жизненные установки Доди Штукенберга казались мне вполне приемлемыми для того, чтобы установить с ним добрые товарищеские отношения. Да и военная служба не очень-то располагала к спорам о спиритизме и Брюсове. Должен признать, что служба эта совершенно изолировала меня от всех общественных вопросов и культурных интересов, от литературы, театра, музыки. Годы, когда я носил военный мундир, надо вычеркнуть из моей интеллектуальной жизни. Они много дали для обогащения моего сознания, для того, чтобы «вправить мне мозги», но задержали мой духовный рост.

Штукенберг тяжело переносил физическую усталость и подбадривал себя добрым стаканом виски без содовой. Потом мы вспомнили, что во флоте для бодрости пьют ром, потом мы стали пробовать все сорта вин, какие только, нашлись в бакалейном магазине Кирпичникова в Павловске. Вино без хорошей, вкусной закуски мы не признавали. Кирпичников старался нам услужить и снабжал нас превосходным сыром бри и камамбером, копчеными угрями, сигами и маринованной селедкой. До сих пор вспоминаю, как низко кланялись нам продавцы этого магазина и как сам хозяин выходил из конторы, чтобы приветствовать нас, приподымая картуз над своей лысиной. А мальчикам, т.е. нам, это доставляло громадное удовольствие.

Мы знали, что наши предшественники, Гагарин и Мейендорф, не раз удостаивались чести присутствовать на офицерских оргиях в качестве песенников хора. Они угощали Линевича и его помощников и у себя дома. Мы с Штукенбергом решили устроить вечер и пригласить своих начальников. Линевич отклонил наше приглашение, а Перфильев пришел. Я думаю, что он пришел специально для того, чтобы поговорить с нами, поучить нас уму-разуму. Когда вина было выпито более, чем достаточно, Перфильев взялся нам разъяснять теорию и практику «мувманта»: «Это мое словечко. Оно имело успех. Вот, поймите меня»… И тут мы услышали очень для нас любопытное мнение о нас офицеров. Оказывается, нами господа офицеры были недовольны. Мы белоручки. Мы отделяемся от солдат. Мы не хотим слиться с их массой, как это делали Гагарин и Мейендорф. Мы задираем нос. Мы не делаем веселое лицо. У нас всегда недовольный вид. Мы не понимаем «мувманта». Мы со Штукенбергом протестовали и представляли ему свои контрпретензии. Мы заверили Перфильева, что отношения у нас с солдатами самые товарищеские. В доказательство мы привели ему факт, что солдаты, не стесняясь, кроют при нас матерно офицеров. Перфильев был ошеломлен и спросил, как же мы реагируем на это? «И мы тоже кроем», – откровенно признался Додя.

«Вот это мне нравится! Вот это и есть