Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков

Я замечал, что солдаты значительно острее переживали свое экономическое неравенство с офицерами, чем социальное. Солдат не возмущало то, что офицеры пьянствуют. Но они негодовали на то, что офицер мог пропить в один присест столько, сколько крестьянину не заработать и за год. Тяжело и страшно было наблюдать ту пропасть, которая отделяла офицера от солдата. Для тех, кто был воспитан в известном предубеждении к военной службе и к «военному духу», для тех, кто внимательно читал Толстого, а потом и Куприна, кастовый дух армии, узаконенная пьяная праздность, нарочитая расточительность офицерского общества – все это было очень противно.

К нам, вольноопределяющимся, Линевич относился свысока. Он отклонял наши попытки пригласить его к нам, ни во время нашей службы, ни позднее. Как-то раз я со Штукенбергом был в Мариинском театре. Устав разрешал нам сидеть в императорских театрах не ниже 2-го яруса. Мы там и находились. Внизу, в бенуаре, мы заметили Линевича. Он сидел в ложе конной артиллерии[30] и смотрел на нас в бинокль. На другой день после ученья Линевич милостиво обратился к нам: «Я вчера хотел к вам подняться, господа, и поболтать о балете, но вы сидели так высоко, что мне стало лень лезть к вам, и я не пошел. Как вам нравится Павлова? Что? Суха? Я так и знал…» – и отошел от нас, не дожидаясь нашего ответа.

Имя Линевича ещё громко прозвучало незадолго до войны на ежегодных, весенних конных состязаниях – Concours hippiques – в Михайловском манеже.

Будучи во Франции, Линевич вывез оттуда трех рыжих кобыл, купленных у его приятеля, одного из Лейхтенбергских. На одной из скачек в манеже на этих кобылах скакали наши офицеры-артиллеристы: Юрий Гершельман, Барановский и Линевич. Они взяли все три первые приза. Не обошлось, конечно, без буффонады в стиле «молодой конной артиллерии». Офицеры-победители, дурачась, одевали перед выездом одни и те же шпоры, которые, как они говорили, заколдовала жена Барановского (рожд. Бюцова), очень милая и неглупая дама. Переодевание шпор происходило на глазах у всей публики. Многих это очень веселило. Другие считали это недопустимой вольностью. Но этот спектакль был очень по сердцу нашему wunderkind’у, или enfant gâté[31], Линевичу. И к нему удивительно шло прозвище «Юлиус», которое ему дал кто-то из нас. Действительно, он очень был похож манерами на того старшего «униформа» в цирке, который проводил беседы с клоунами: «Господин Юлиус, пожалуйте сюда…» – клоун хлопает бичом, и тот выходит на манеж.

В начале войны Линевич получил в командование первую батарею, в которой я начинал мою военную службу. Весной 1915 года я был произведен в офицеры армейской кавалерии. Мне нужно было получить мои военные документы. Я узнал, что первая батарея отведена на отдых на линию железной дороги Гродно-Вильна. Я отправился туда. Случилось так, что приехав на один день, мне пришлось задержаться на неделю. Задержка моя произошла из-за самоубийства молодого солдата Соловьева. Он бросился под поезд и не оставил никаких записок. Говорили только, что он сильно тосковал. Случай этот всех очень разволновал. Для Линевича это была большая неприятность. Надо было производить дознание и докладывать о случившемся разным большим начальникам, в том числе и царю. Линевич проявлял кипучую деятельность. Впервые я видел его без грима и рисовки. Он был по-настоящему взволнован и огорчен.

Когда я напомнил Линевичу о моих документах, он поморщился и спросил: «Разве вы так торопитесь нас покинуть?» Пришлось ждать. Наконец, я получил мои бумаги. И вот наступил последний мой ужин вместе с офицерами батареи. «Собрание» помещалось в тесной и грязной литовской халупе. После нескольких рюмок водки я узнал опять прежнего Линевича, веселого и беззаботного удальца-гуляку. Он очень живо и остроумно рассказывал разные забавные случаи из своей службы в Сибирском казачьем полку, к которому он был прикомандирован во время Японской войны[32].

Так, он рассказывал, что по прибытию в полк он стал делать визиты офицерам. Первым он явился к командиру полка. На вопрос Линевича, дома ли барыня, денщик ответил: «Подъесаула нет, а сама дома, пожалуйте». Потом пошел доложить о приходе Линевича и, вернувшись в гостиную, таинственно прошептал: «Так что барыня оправляется, просила вас обождать, сейчас управится». И действительно, через пару минут вышла любезно улыбающаяся командирша, потирая руки, обильно смоченные одеколоном, приготовив их таким образом для поцелуйного обряда.

Ужин наш подходил к концу, когда Линевич вдруг встал и потребовал, чтобы все наполнили свои стаканы. Потом он сказал: «Господа, в рядах нашей батареи несколько лет прослужил вольноопределяющийся Римский-Корсаков. Теперь он уходит от нас… Пожелаем ему удачи в жизни и счастья».

Я был глубоко потрясен совсем неожиданным теплым обращением ко мне Линевича. В глубине души я очень горько переживал, что не мог остаться служить в этой батарее, к которой я искренно был привязан, как к офицерам, так и к солдатам. Я вскочил и хотел ответить на дружеский тост, но от волнения не мог ничего сказать. Слезы хлынули из глаз. Я подошел к Линевичу, молча обнял его, крепко поцеловал. По лицам офицеров я видел, что они искренно сочувствуют мне.

Позднее, уже после войны Линевич женился. Женой его стала Обольянинова, бывшая замужем за уланом Трубецким. Ещё учась в Москве, я был как-то с сестрой на вечере у нотариуса Н.А. Жеребкова, бывшего правоведа, женатого на Трубецкой, сестре улана. На этом балу была с мужем и будущая жена Линевича, с которой мне пришлось танцевать, хотя я и очень робел перед петербургской светской красавицей. Она была свежа, молода и совсем не походила на серых и скучных петербургских дам. Лицом она была похожа на Линевича. Уже после революции я узнал, что Линевич уехал во Францию, где он надеялся найти себе занятие и место в жизни при посредстве Лейхтенбергского.

Дмитрий Сергеевич Перфильев состоял помощником начальника учебной команды. Он был сыном директора орловского кадетского корпуса. Окончив Пажеский корпус, он вышел в третью конную батарею, расположенную в Варшаве. Там у него произошла какая-то тяжелая романтическая драма. Он сошелся с одной дамой общества. Хотел на ней жениться, добившись развода, а муж дамы сгоряча покончил с собой. Тогда дама отказалась выйти замуж за Перфильева, и он просил о переводе его в Петербург. Так он стал офицером второй батареи, а потом получил назначение в Павловск. Здесь он вел тихий образ жизни, «провинциальный», т.е. нигде не