Снова в школу (ЛП) - Чейз Эмма

Гарретт перекатывается на спину на кровати рядом со мной — грациозный лев, возвращающийся в прайд. Он притягивает меня к себе, его рука обнимает меня за плечо, мой подбородок на его груди, наша влажная кожа сливается. Мы не перестаем прикасаться друг к другу — лаская кончиками пальцев, скользя ладонями и касаясь губами. Мы разговариваем тихими, тайными голосами.

— Какое твое любимое воспоминание? — спрашиваю я его. — Кое-что, о чем я еще не знаю.

Гарретт, прищурившись, смотрит в потолок, размышляя.

— Однажды, когда мне было двадцать семь, это была последняя игра сезона, мы не вышли в плей-офф. Бейли Фаулер, выпускник с синдромом Дауна, был в команде. За весь год он получил всего несколько секунд полевого времени — я относился к нему, как к любому другому игроку третьей линии. Я подумал, что важно относиться к нему так же. В любом случае, в последней игре был Бейли, и… Джеймс Томпсон, наш квотербек, передал ему мяч. Должно быть, они разобрались с другой командой, потому что несколько детей бросились за ним, но никто его не тронул. И он довел этот мяч до самой конечной зоны. Бейли был так чертовски счастлив; все на трибунах аплодировали. Это был такой хороший момент.

Он смотрит на меня сверху вниз.

— А как насчет тебя?

Мое не такое воодушевляющее, но это радостное воспоминание. Я рассказываю ему о "Двенадцатой ночи", первой постановке, в которой я участвовала после окончания школы, в театре "Фонтан". Как я готовилась к прослушиванию, как сильно этого хотела и получила роль.

— Я наконец-то научилась играть на альте (смычковый музыкальный инструмент с 4-мя струнами).

— Это была роль твоей мечты.

Я наклоняю голову, глядя на него снизу вверх.

— Ты помнишь это?

— Я помню все, Кэлли. — Он берет прядь моих волос, пропуская ее сквозь пальцы. — Все твои мечты, твой смех, — он гладит меня по щеке, — и слезы тоже.

В моей голове всплывает воспоминание — дождливый день, выпускной год, в спальне Гарретта, — когда он обнимал меня, укачивал в своих объятиях, а я пропитывала его кожу слезами.

Я закрываю глаза, отмахиваюсь от этого. Не хочу идти по этому пути, не тогда, когда мы создаем это новое, драгоценное, счастливое воспоминание. Вместо этого я сворачиваю с этой темы.

— Какая твоя любимая песня? — спрашиваю я, желая впитать в себя каждую деталь.

— "Undone — The Sweater Song" — группы Weezer по-прежнему моя любимая. Это была наша песня.

Мое лицо морщится.

— Ах… это была не наша песня, Гарретт.

— Конечно, так и было. Это произошло в моем джипе, прямо перед тем, как мы в первый раз занялись сексом. Мы обсудили это позже. Полностью наша песня.

Я закатываю глаза.

— Не-е-ет… Нашей песней была — "Heaven" Брайана Адамса. Это была наша песня на выпускном.

— Понятия не имею, о чем ты говоришь.

Я смеюсь, поддразнивая его.

— Думала, ты все помнишь?

— Я помню. И не могу поверить, что ты все эти годы ты ошибалась в нашей песне. Это ознаменовало фантастический гребаный момент в наших отношениях.

Я кусаю его за грудь.

Он двигается быстро, заставляя меня задохнуться — переворачивая меня на спину, нависая надо мной со злым взглядом в глазах.

— Твою память нужно освежить, детка. Давай начнем с наших ртов.

— Наших ртов? Думала, мы должны вернуться по своим следам прошлого.

— Нет. — Гарретт скользит влажным ртом по моей шее, по моей груди, облизывает мой живот, устраивая свою темную голову между моих бедер. — Когда в джипе звучала наша песня… Я делал это ртом…

Он проводит кончиком языка по моей щели, обводя мой клитор, посылая дрожь кипящего тепла по моему телу.

— А твой рот был занят стонами.

Он облизывает меня, ласкает своим влажным языком. И я стону.

— Да, именно так. Что-нибудь напоминает?

— Нет. — Мне удается покачать головой, мое сердце бешено колотится.

— Хм. — Он ласкает меня, и я вижу звезды. — Думаю, мне придется постараться.

Он целует меня между ног — влажные, обжигающие поцелуи. Он ест меня, пожирает меня, поклоняется мне. Он стонет напротив меня, говорит мне какая я вкусная и как сильно я его возбуждаю.

— Это возвращает к тебе воспоминания, Кэлли? — горячо поддразнивает Гарретт.

Он пронзает меня своим языком, снова и снова. Он посасывает мой клитор, трахает меня пальцами.

Пока я не задыхаюсь, соглашаясь на что угодно — на все.

— Да… да… да…

И я разбиваюсь, разбиваюсь на тысячу осколков удовольствия. И когда я становлюсь бескостной — возможно, мертвой, — Гарретт целует мою лобковую кость и скользит вверх по моему телу, самодовольно ухмыляясь.

— Так я и думал.

~ ~ ~

После этого… все становится диким. Мы используем еще три презерватива, прежде чем ночь заканчивается.

И Гарретт был прав — сейчас у нас это получается лучше.

Я езжу на нем со смелостью, которой не обладала, когда мы были молоды. Я двигаю бедрами и царапаю ногтями его спину, заставляя его умолять, стонать от удовольствия.

Он ставит меня на четвереньки и толкается сзади — грубее, чем когда-либо осмеливался, когда мы были подростками. Он тянет меня за бедра, запускает руку в мои волосы и шепчет темные, грязные обещания и слова.

Последний раз — медленно и неторопливо. Грудь к груди, сплетаясь, мы погружаемся друг в друга, сливаемся и теряемся в глазах друг друга. После этого Гарретт обнимает меня в нежной безопасности своих объятий, зарывается лицом в мои волосы, и мы проваливаемся насытившиеся и измученные в сон.

~ ~ ~

Я открываю глаза на звук вдоха и выдоха — легкое урчание — дыхание, которое мне не принадлежит. Это не храп твоего дедушки, сдувающего крышу с дома, скорее приятное раскатистое эхо.

Ха — взрослый Гарретт храпит. Это что-то новенькое.

Мне это нравится. Мужественно, но в то же время мило.

Он лежит на спине, а я прижимаюсь к нему, моя голова у него на груди, его рука у меня за спиной.

И мы не одни.

На другой его руке, уткнувшись носом в изгиб шеи Гарретта… Снупи, его глаза закрыты в мирной, щенячьей дремоте. Солнечный свет льется в окно, и я на секунду оглядываю спальню — прошлой ночью меня не особо интересовал декор. Это хорошая комната. Как и остальная часть дома она напоминает мне Гарретта — аккуратная, простая, в холостяцких синих и бежевых тонах.

Я также наслаждаюсь возможностью посмотреть на Гарретта, пока он спит. Его сильная челюсть, расслабленный лоб, такой красивый — Греческий бог с грязным ртом. Мои глаза опускаются на темные волосы, покрывающие его грудь, и след ниже пупка, уходящий под простыню — грубый и убийственно мужской. Мне это очень нравится.

Я слегка пододвигаюсь, мягко потягиваясь, не потревожив других обитателей кровати. У меня все болит — руки, бедра, слегка ноет между ног — мои мышцы переутомились от такого тщательного использования. И я не могу перестать ухмыляться.

Но если бы мои ученики не следили за мной на Facebook, я бы определенно изменила свой статус отношений на "все сложно".

Это чертовски сложно.

На протяжении многих лет, когда я представляла, что снова столкнусь с Гарреттом — потому что все воображают, что столкнутся со своим бывшим, — я всегда думала, что он будет женат. На супермодели, с детьми — полудюжиной мальчиков, на пути к созданию собственной футбольной команды. И этот образ всегда сопровождался огромной порцией душевной боли. Он был настоящей находкой. Я знала это. Он был слишком потрясающим, чтобы его не подхватила какая-нибудь счастливая, недостойная сучка.

Я решила, что он будет под запретом. Больше не мой.

Но вот мы здесь.

Это не было частью плана — не то, что я думала, произойдет, когда я вернулась домой несколько недель назад. Но я не сожалею об этом — ни капельки.

Мне просто нужно придумать, что делать. Как это будет работать, когда я вернусь в Сан-Диего.

Если это сработает.

Или, может быть… может быть, я бегу впереди своих сисек.