Осень на Шантарских островах - Борис Казанов

Дюжиков уже хотел повернуть обратно, как вдруг лед как-то молча, без треска, осел под ним, прогнулся и стал всей массой уходить из-под ног, набирая скорость, но, достигнув мертвой точки, лед не проломился, наоборот, стал стремительно выпрямляться, а потом снова уходить... Это были такие захватывающие падения и взлеты, что Дюжиков совсем ошалел от радости: он бежал и бежал вперед, по волнам льда, сердце у него колотилось...

Первый пароход, углевоз "Пржевальский", он проскочил бы, наверное, с ходу, если б вдруг не увидел вахтенного матроса на подвеске -- тот обдирал сжатым воздухом старую краску. Дюжиков крикнул ему, и матрос, раскачиваясь на доске за бортом, оглянулся и затряс головой -- наверное, решил, что почудилось, а потом снова принялся за работу. След бота оканчивался здесь, и Дюжиков понял, что ребята, с которыми он повздорил на пирсе, не с "Урана", а вот с этого углевоза, и засмеялся: хоть появилось какое-то оправдание тому, что он притащился сюда, -- не разобрался в темноте, подумал, что ребята с "Урана", и нагрубил им, а они, оказывается, с углевоза, и он признает свою ошибку... Танкер "Уран" был следующий по очереди. Дюжиков видел его огромный трюм, путепровод и помповое отделение с грузовыми насосами. Он обошел танкер с кормы -- здесь, у борта, лед был прочный, словно его приварили к железу. Одна каюта была освещена, и Дюжиков, подтянувшись на руках, заглянул через толстое стекло. Он увидел женские волосы, рассыпавшиеся на подушке, и голую руку с оттиском пружин на коже -- милую, родную руку буфетчицы Вали... И его вдруг, как тогда, на пирсе, когда он смотрел на мальчонку, поразила какая-то открытость людская, их беззащитность в этом мире: вот спит девушка, и ее далеко видно в темноте, а рука подвернута, и она ее даже поправить не может...

"Валя, роднуленька моя, -- проговорил он. -- Спишь, дурочка, и даже не догадываешься, что я смотрю на тебя..."

Он обошел еще два судна: "Алданлес" и большой учебный парусник. На "Алданлесе" крутили фильм, и он видел людей в кают-компании -- на их лица падали свет от экрана и отражение событий, которые они сейчас переживали; на паруснике рубились в домино: были видны только кулаки с зажатыми в них костями домино, кулаки обрушивались на стол, но ударов не было слышно -тоже кино, только немое... Впереди оставалось одно судно -- его зверошхуна, и туда не было смысла идти, потому что на судне сделали дегазацию -- травили крыс и тараканов цианистым водородом, каюты были опечатаны, вся команда на берегу, там ни одной души не было... Но он все-таки пошел туда и в каких-нибудь десяти метрах от шхуны провалился в воду: лед разошелся с грохотом, словно его раскололи изнутри, Дюжиков ощутил ногами бешено несущуюся воду, судорожно ухватился за ледовую кромку, поранив руки о ее рваные края, а отколовшиеся осколки течение словно выстрелило в океан. Течение тянуло его -- казалось, оторвет руки, и Дюжиков понимал, что не выдержит, что течение сильнее его, что его унесет к чертям...

"Анна, -- сказал он, -- почему ты топишь меня, зачем тебе надо меня погубить?.."

Вдруг захотелось закричать кому-нибудь, что он здесь, тонет, что все случилось так, как показала карта, и он в нее поверил... И он закричал -ребятам в забегаловке, мальчонке, тянувшемуся к игрушке на полу, буфетчице Вале, которая спала в нескольких метрах от него... Он закричал всем, кого любил, и ему хотелось, чтоб откликнулся кто-нибудь, чтоб услышать человеческий голос, чтоб увидели, что он здесь -- тонет, а потом пускай его уносит, уносит к чертям...

Ему откликнулся медвежонок. Он висел на обдуваемом борту шхуны, вцепившись когтями в планшир, и тоже боролся с судьбой и тоже открывал пасть -- звал на помощь...

"Забыли Катьку, -- тоскливо подумал Дюжиков, -- вот ведь везет ей..." Этой Катьке, лопоухой, с белой грудкой, которая выдавала ее гималайскую породу, в самом деле везло на приключения: за свою крохотную морскую жизнь она уже несколько раз падала за борт и каждый раз ее чудом замечали и чудом ее удавалось спасти. В последнее время у нее пропал голос -- от судового магнетизма, не помог даже медный ошейник, и Дюжиков удивился, что она кричала. Наверное, голос у нее появился от страха...

Между бортом шхуны и матросом была неширокая полоса воды, если б не течение, он одолел бы ее в два-три гребка, а забраться на судно было нетрудно: как раз с этого борта в воду свешивался веревочный трап. Но он знал, что, если разожмет пальцы, он пропал, течения ему не одолеть, и вспомнил, как погиб его товарищ в Антарктике: тоже думал, что переплывет вот такой ручеек, но не переплыл, вода остановила сердце, а здесь вода была как вода и все было бы нормально, если б не течение... И тут он увидел, что кромка, за которую он ухватился, уже не кромка, а огромный отвалившийся кусок льдины -- наверно, где-то во льду была трещина и течение размыло ее, -- и эта льдина наклонилась, ее разворачивает и начинает крутить, устремляя в водоворот, в толчею волн, и расстояние между бортом шхуны и ею сокращается... Он отметил это сразу и сразу понял, что спасен, что, наверное, сама Анна протягивает ему руку, и если он не ухватится за нее, то грош ему цена как моряку...

...Дюжиков свалился на палубу и лежал, не в силах подняться, примерзая одеждой к доскам настила, а потом вспомнил про медвежонка и, шатаясь, поднялся на ноги, подошел к борту. Он или потерял координацию, или пальцы его не слушались -- никак не мог ухватить Катьку за бортом, и та, поторапливая матроса, укусила его за палец...

Держа Катьку на руках, расшвыривая ногами пустые жестяные банки с красными наклейками, Дюжиков поднялся в рубку -- только она не была опечатана. Он стащил с себя мокрую одежду, развесил ее на компасе, на рулевом колесе, на двери. В штурманской он увидел рабочий костюм капитана, который висел на гвоздике над столом, а в углу, под грелкой, обнаружил свитер без рукавов, который еще не успели использовать в качестве половой тряпки. Костюм пришелся впору, так обтянул его, словно давно ожидал той минуты, когда Дюжиков его наденет. Дюжиков пожалел, что нет зеркала -щеголять в капитанской форме ему еще не приходилось. "Если попаду сегодня на танцы, все девчонки будут мои!" -- неожиданно подумал он и на всякий случай проверил карманы, чтоб быть в курсе капитанского имущества, но ничего не обнаружил примечательного, кроме квитанции из вытрезвителя, двухлетней давности. "Зачем он ее сохраняет?" -- удивился Дюжиков, а потом подумал, что с этой квитанцией, по-видимому, связаны у капитана какие-то воспоминания: дурные или хорошие -- это теперь не так важно, главное, что запомнились... Окликнув Катьку, он спустился на палубу и вдруг увидел бот с молодыми моряками, который отходил от парусника. В том, что он не проворонил этот бот, Дюжиков увидел для себя какое-то радостное предзнаменование. "Теперь все, -- подумал он весело. -- Раз переломил судьбу, значит, все пойдет, как я хочу..."

...В окне дежурного помещения по-прежнему горел свет, но мальчонки в кроватке не было, и со смятением в душе Дюжиков открыл дверь. Мальчик спал на полу, крепко прижав к груди надувную резиновую лягушку. Из-за этой лягушки он, наверное, и вывалился из кроватки, но следов ушиба Дюжиков на нем не увидел... "Молодец, -- подумал он. -- Настоящий мастер высшего пилотажа!" Он перенес спящего мальчика в кроватку, потом развернул плащ и выпустил из него медвежонка. "Это тебе подарок от меня", -- сказал он мальчику. Подошел к зеркалу и пожалел, что мальчонка спит и не видит, как он стоит здесь, красивый, в капитанской форме, -- такое ему, наверное, запомнилось бы надолго.

-- Много ты потерял, это я тебе дружески говорю! -- сказал он. -- Но не переживай: у тебя еще все впереди...

В Анне, в общежитии витаминного завода с портретом И.В.Мичурина -великого преобразователя природы -- на стене, в обществе дурашливых девчонок, которые уезжали на материк, в сутолоке и криках товарищей, с которыми Дюжиков вернулся с промысла, маленькая гадалка Аня предсказала ему долгую жизнь -- или забыла, что уже гадает ему во второй раз, или у нее плохие карты кончились, -- и он, засмеявшись, поцеловал ее в смуглую щеку, а потом, подойдя к столу, грохнул кулаком.

-- Генка, ты чего? -- спросил у него товарищ.

-- А ты чего?

-- Я -- ничего...

-- Вот и хорошо! -- засмеялся он.

АФОНЯ

Памяти А.Н.Белкина

Всю ночь Афоня пробыл на Нерпичьем мысу. В полсотне шагов от него на широкой галечной лайде лежало стадо тюленей. Афоня наблюдал за ними, делая записи в тетрадке. Едва начало светать, как зверь ушел в море. Тогда Афоня направился к своей лодке. Лодка стояла в небольшом заливчике, образованном осохшими камнями. Афоня спустился к ней, прыгая с валуна на валун. Со всех сторон поднимались в небе черные зубы скал, кричали птицы. На берегу лежал якорь от лодки. Афоня нагнулся, чтоб поднять его, и отпрянул назад -- со скалы прыгнул зверь. Это был сивуч -- морской лев весом с трех здоровенных быков. Он угодил прямо на якорь и тотчас уснул, не обратив на Афоню внимания. "Лодка пришвартована надежно", -- усмехнулся Афоня. Он вытащил из кармана тетрадку, карандаш и записал: "Должен отметить про сивуча, который свалился со скалы". Потом он залез в лодку и закурил, не зная, что делать: он не решался разбудить зверя. "Чтоб тебе сгореть!" -- разозлился Афоня и обрезал якорный линь ножом.