Смотрю, слушаю... - Иван Бойко

— Ну, — говорю, — поздравляю: выбрал ягодку!

А Виктор ухмыляется:

— Неужели не понравилась?

— Да чи только на свет народился? — шепчу. — Она ж в глазах тебе изменяет. А за глазами что?.. Да она ж твой первый враг. Это я тебе точно говорю, я никогда не ошибаюсь. Разойдись, пока не поздно.

У него лицо каменным сделалось. Схватился за галстук. Крутит шеей.

— Вот что, — сычит, — чтоб этого больше никогда не слышал!..

— Я-то дам своему дитю пропасть? — говорю. — Никогда!

И разве не обидно — затыкает матери рот?.. За то, что выволочь хочу из этой ямы!.. Как только мое сердце выдержало!

Уж и не помню, как добирались домой, помню только, дома опять вцепился в мою душу когтями. И уж оба гложут. Заваливают книгами, режут на куски до утра: учись, мол…

Словом, вижу, и этот под дудочку своей пляшет. И этот, вижу, на какую-то шлюху мать поменял. Говорю:

— Скоро же тебе, сынок, запало, как я крошкой макухи с тобой делилась. Выучила, чего ж: какую деньгу зашибаешь! Больше двухсот! Да краля под боком… Ясно, мать теперь не нужна… Короткая же у тебя память, что залипло, как я тебя на газетах учила писать…

— За то, что в трудностях учила, — говорит, — спасибо, а только не разбивайте теперь нашу любовь…

— Да я ж тебя, — говорю, — спасти хочу. Лиходейка я тебе, что ли? Ты же уже в мешке. В речку кинуть осталось.

А он в трубу лезет, доказывает свое. И она извивается. Понятно, боится такого мужа потерять. Друг за дружку держутся, как близнецы те… Однак положились порозь. И ворочаются, квохтят:

— Нельзя так жить. Лучше квартиру нанять…

А я плачу. Уже и соседи пособирались в подъезде.

— Что тут у вас происходит? — кричат.

— Люди добрые! Будьте свидетелями, — призываю, — до черного дня дожилась. Гонют с квартиры…

— Да об этом, — кричат, — мы в газету напишем. За это с работы снять мало!..

— Конечно, мало! — кричу тожить. — Хоромы себе завели, а у меня хата была и та сгорела. Разве на пенсию проживешь? Теперь хоть побирайся. Когда маленькие были, не мешала, а теперь мешаю. Уйду, куда глаза глядят…

И — к дочке.

А дочка, скажу тебе, касатик, страдалица несчастная. Живет на частной, на шести метрах. Получает что-то семьдесят. Для чего и училась, не знаю. Да еще и муж попался! Зарабатывает еще меньше и, видно, пьет через то: под кроватью бутылки завсегда, а в комнате — одна эта кровать…

Ну дочку я и не собиралась расстраивать. Понятно, ей и без того не сладко. Повидать только хотела. Только не успела переступить через порог, а там уже все в сборе. Петька в своем комбинезоне. Виктор — тот, как всегда, при галстуке. Дочка в платьице штопаном. И уже, вижу, перессорились, мать никак не поделят, в землю глядят… Как увидела меня дочка, так и заголосила:

— Как же мы будем жить теперь? Вас-то и положить негде.

— Зажирели твои братики, — говорю, — и не стыдно им перед сестрой… Да ты не беспокойся обо мне, ты о себе думай…

А те все прячут глаза.

— Идите, — говорят, — пока к кому-нибудь из нас. Придем с работы, разберемся.

— Спасибо, — говорю, — нажилась у вас. Попили с меня кровушки, хватит. Поеду, — говорю, — на свой хутор. Пусть лучше чужие люди похоронят, раз вы не признаете…

А они — глаза в землю. Зять, тот усмехнулся с похмелья:

— Ну и семейка!

И все куда-то спешат, разбегаются враз. Сама беру свой узелок и — в сквер, напротив. Дождь припустил, а я, горемычная, сижу, обливаюсь кровавыми слезами. Ну, ежели и вправду, думаю, окажусь без крыши? Чего тогда ожидать?.. Окружили меня прохожие, то виду — студенты.

— Чего вы плачете, бабушка? — спрашивают.

— Как же мне не плакать, — объясняю, — когда дети родные выгнали?

— Вот это воспитаньице! — сочувствуют. — А деда у вас нет, что ли?

Как напомнили они мне про деда, так я и просияла: дай, думаю, я и его испытаю! Проводили меня до почты. Насовали — вот что значит чужие — кто три копейки, кто полтинник. Отбила телеграмму: «Так, мол, и так. Отнялись мои рученьки-ноженьки. Встречай…»

Приезжаю в Отрадную, гляжу: катит мой старичок тачку по грязи, бороденка растрепалась, рубашка — хоть выжимай, вся дорога на колеса наворачивается… С Труболета — семь километров! — тащил. Бухнулась на колени я перед ним:

— Прости, муженек, прости, благоверный…

Выслушал. Плюнул.

— Ну что, — говорит, — с тобой поделаешь? Ты у меня одна такая во всем свете…

Простил, конечно, никуда не делся. Тачку катили домой вдвоем.

А теперь вот опять еду. Как узнали, что я устрополила, так письмо за письмом. Не утерпела, соскучилась все же… А яички продам. С десяток для гостинца оставлю, а то все продам…

О! Гляди, и город вот! Надо ж! За разговорами и не заметила дороги. Спасибо тебе, касатик. Дай бог тебе жену хорошую. Сколько ж тебе? Нисколько? Аж не верится, ангел, а не человек. Иной три шкуры сдерет. Да еще и сгонит на полпути… За разговоры…

Ох, засидела я свои ноженьки. Какой же ты душевный, спаси тебя бог!..

Да, постой, погоди! Чуть не упустила самого главного.

Ты, касатик, не думай, что мои дети будут век мучиться со своими. Не-е-ет, не будут! Есть у меня наговоренная землица в узелке. Одна знахарка дала. Так я посыплю на пороге у каждого. Они враз расскочутся. Развяжу им руки. Если и тебе приспичит в жизни; так ты не стесняйся, обращайся ко мне. Я тебе помогу. Хочешь, я свой адрес оставлю?

Поземка

На улице метель насыпает тугие сугробы. Глухо бухают в стену непримкнутые ставни. Где-то тревожно гудят провода. В комнате сумрачно и холодно. В замерзшее окно косо хлещет снежная пыль. А бабушка ничего не понимает, памяти у нее нет. Вовке надоело учить ее.

— Это часы. Это стол. Это пальто. — Вовкин голосок звенит, как колокольчик. А шея у него тоненькая и голова большая — даже удивительно, как она держится. Бабушка повторяет за ним свядшим, неуверенным голосом. Вовка кивает, но терпение его кончается сразу, как только выясняется, что бабушка опять все забыла. Он раздраженно машет рукой, ныряет под кровать, тащит Власа, прижимает его к себе и серьезно смотрит на бабушку.

— Это кот, — говорит Вовка. А бабушкины глаза останавливаются на фотокарточках, которые висят над ее кроватью в порыжевшей рамочке. Фотокарточки поблекли и поседели, как бабушка. Но одна из них, в центре, новенькая: ее недавно прислала тетя Валя. Она с нее и смотрит — красивая, с расцветающей улыбкой. Тетя Валя прислала вчера телеграмму, чтобы ее встретили.

— Ба! Это кот! — в тысячный раз повторяет Вовка. А бабушка все смотрит. Все на карточки. Она может смотреть на карточки и час, и два. Ужас как это раздражает Вовку. Зачем она все смотрит? Они все равно ей ни о чем не напомнят. Потому что у нее память отшибло, говорит мама.

— Ба! Это автомобиль, — говорит Вовка, вытащив из-под кровати игрушки. Он всегда отвлекает ее от карточек автомобилем. — Видишь? Как у папы. Только у папы еще лучше. У папы настоящий!

У бабушки глаза делаются испуганными. Она жует беззубым своим ртом. Смотрит на автомобиль. Потом отворачивается к окну. Тужится что-то вспомнить. И, наверное, вспоминает. Но ничего не может выразить. Привстает, семенит к столу. Берет корочку хлеба, черневшую на голой крышке.

Вовка вспомнил: бабушка ничего не ела. Метнулся на кухню. Оттуда принес баночку с молоком.

— Опять мамка закрыла хлеб. — Он, надувшись, взобрался на стул, рядом с бабушкой. Сидел молча, уставившись в баночку. Чмыхнул носом, попавшейся под руку ложкой начал соскребать узорчатый лед со стекла. А когда замерзли руки, заревел, уткнувшись в бабушкин подол.

— Не надо, унучик, не надо, — говорит бабушка. И щекочет его макушку скрюченными пальцами. Вовка думает, думает и смутно догадывается, что мама прячет хлеб из-за бабушки. Но почему? Зачем? За что такая немилость? Не знает этого Вовка.

Протяжно скрипит дверь. Из снежного облака, ворвавшегося с улицы, выходит дядя Игорь Чащин.

— Погодка! Чудо! Здравствуйте, Вера Борисовна! — здоровается Чащин. — А ты, герой, чего заливаешься?

У дяди Игоря руки и ноги длинные. Он шагает метровыми шагами и сильно размахивает руками. Он смешной — сам высокий, носит длинное, до пола, пальто и издали похож на телеграфный столб, который видно в окно, когда солнечно. А живет он где-то на окраине города. Слушает лекции и часто заходит к бабушке. Чтобы наблюдать за ходом ее болезни. Только Вовке непонятно и смешно: как это может ходить болезнь и почему за ней надо наблюдать? Выдумает же этот Чащин!

Вовка познакомился с ним в поликлинике, в которую ходила бабушка. Дядя Игорь тогда был в белом халате и с резиновыми трубками в ушах, а какой-то блестящей штукой ослушивал бабушку, и Вовка смотрел на него с изумлением. Но теперь он запустил палец в рот, сосал из него холод и не обернулся.