Смотрю, слушаю... - Иван Бойко

Середа

Середа не мог нарадоваться своей женой: и работать любит, и собой хороша — высокая, стройная, с черными глазами под пушистыми ресницами и длинными, до пояса, смоляными косами. Посмотрит на нее Середа — усталость улетает.

Только вот жить негде… Во времянке тонкие стены, зимою холодно и тесно. Маше обещали заводскую квартиру, надо ждать. Но Середа не желал жить в общих домах, он мечтал об отдельном домике с верандой, переплетенной виноградником, со своим колодцем и душевой. Как у некоторых в их мехколонне, кому он завидовал…

Начали строиться. Почти каждый вечер самосвал Середы подкатывал к времянке, стоящей на отшибе, у затона. По воде рассыпался грохот от сгружаемых кирпичей и камней…

Вскоре во дворе вырос большой желтый скелет будущего дома, а рядом с ним появилась яма для глины. Все делалось по плану. Обе зарплаты полностью шли на стройку. Работать приходилось в основном после смены, вечерами и в выходные дни. Середа научился плотничать у отца и возводил дом своими руками. Не нанимал никого даже на трудоемкие работы и не приглашал соседей, которые не раз, по здешнему обычаю, напрашивались помочь. Не хотел Середа связываться с чужими людьми. Одна у него была опора — Маша.

Как-то он собирался привезти черепицу. Уже вышел на улицу, когда Маша вдруг окликнула его. Голос ее звучал слабо и встревоженно. На побледневшем лице выступили красные пятна. Босые ноги до колен вымазаны глиной. Казалось, что она вылезла из ямы в вязаных чулках.

— Коля, — прошептала она, сияя черными глазами, — послушай: бьется…

— Ребенок? — Середа испугался. — Сейчас?

— Коля! — Маша взялась рукой за ворот пахнущей бензином рубашки, вопросительно и жалостно посмотрела в нахмуренные глаза мужа. — Ты не рад, что ли?

— Обрадуешься! Как палку в колеса. Нельзя нам ребенка. Дом на шее… Достроить надо…

— Дался тебе дом! Квартиру получим…

— О квартире и думать брось. И вообще останавливаться на полпути не привык.

— Что ты! — со стоном проговорила Маша и припала к груди мужа, тихо заплакала. — Боюсь я…

— Ну, ну, успокойся, — убеждал Середа, сдерживаясь, чтобы не оттолкнуть ее. В груди вскипала и готовилась вылиться злость. — Хватит… Построим дом, тогда… Сядем с тобой в беседке под виноградником… И вообще… С детьми чай будем пить в беседке. А сейчас…

Маша забилась у мужа на груди. Потом вдруг отстранилась, и ему стало неудобно перед ней, жалко ее. Он боялся встретиться с нею глазами.

Вечерние сумерки сгустились и повисли над покосившейся времянкой с единственным окошком, сквозь которое тускло пробивался свет.

Середа притянул Машу к себе, поцеловал.

— Мы ведь молоды. Еще наживем… А сейчас нельзя.

Маша вздохнула глубоко и прерывисто и уронила голову на плечо мужа.

А ему надо было идти. Он спешил. Осторожно отстранив жену, не оглядываясь, ушел. Было душно. Он расстегнул воротник. Рубашка вздулась от ветра, хлопнула и коснулась груди, уже холодная, мокрая.

— Черепица, черепица, — повторял он, а перед глазами стояла рыдающая Маша. Ноги сами несли его по знакомой, исхоженной сотни раз дороге.

Возвратившись из больницы, Маша притихла, стала еще податливее и работала молча.

Середа приходил с работы бодрый. Тщательно проверял, что сделала Маша, и оставался всегда доволен. Но восхищения своего не выказывал, говорил не то шутя, не то серьезно:

— Молодчина, Машенька… На обед заработала…

Смотрел мечтательно на наливающийся его силой, его мечтами дом, отмечая, что надо сделать сегодня, а что завтра. Во дворе лениво бродили куры, разгребая лапами навоз. В закутке хрюкал кабанчик. Середа потирал руки и смеялся от удовольствия. После ужина он стучал молотком, пилил, красил, не чувствуя усталости. Работал даже при лампе.

Ложились спать поздно. Маша шептала иногда:

— Люди ссуду берут… Некуда нам торопиться…

— Ну, ну, спи. Завтра вставать рано. — Середа отворачивался к стене и засыпал, надрывно всхрапывая.

Возвращаясь теперь домой, Середа не спешил, как прежде, а шел свободной, неторопливой походкой умудренного житейским опытом человека.

Еще издали он узнавал свой дом, высокий, красивый — лучший дом на всей улице. И улыбался. Подходя, слышал за дощатым забором грозное позванивание цепи и рычание Бурка, громадного кобеля с обрубленными ушами.

Придирчиво окидывал Середа хозяйским глазом дом с верандой, затененной виноградникам, широкий двор, с белым колодцем, всматривался в сад, зеленой стеной отделяющий усадьбу от затона.

У вдруг почему-то пусто и муторно становилось на душе.

«Цветы посадить, что ли?» — придумывал Середа и тут же отвергал эту мысль: толку мало в цветах. Маша не захочет торговать ими. Она и так отбилась от рук. Противится каждому слову, а утром встает вся в слезах. Извела своими капризами: то в театр тянет, то в кино. Ни разу и не посидели за чаем и вином, как мечтал раньше.

Маша похудела. Завила наполовину вылезшие волосы, превратилась в сухую печальную женщину.

Середа замечал перемену в жене и объяснял все это по-своему: «От безделья». Но Маша все больше выскальзывала из-под его власти. Дня не желала дома побыть. А ему так хотелось посидеть в беседке.

Молча шел Середа с Машей в театр. Молча стоял в очереди за билетами — широкоплечий, с короткой морщинистой шеей и короткими, как обрубленными, руками. Сердито посматривал из-под широких бровей на людей зеленоватыми, как у Бурка, глазами.

После представления Маша веселела. Встречая рабочих с завода, расспрашивала о самодеятельности, вспоминала о прошлом. Середа шел рядом и ревниво молчал. Не на шутку беспокоила его Маша.

«Поджигают подруги», — догадывался Середа. До слез сжимая кулаки, вспоминал слова: «Вожжи потуже натягуй!» Перебирал в памяти каждый шаг прошлой жизни: где, когда дал маху? Но не находил ответа и только убеждался, что все больше любит Машу.

Наконец твердо порешил не ходить в театр. Купил телевизор.

Маша обрадовалась покупке и в первый же день пригласила в дом соседей. Середа был потрясен, увидев входивших в калитку женщин с детьми и мужчин в праздничных костюмах. Маша удерживала рвущегося с цепи кобеля. Середа переминался с ноги на ногу, с трудом растягивал губы в улыбке, кланялся, а на лбу и морщинистой шее у него блестел пот.

— Ну-ну… заводи, — выдавил он, повернулся и, обессиленный, на ватных ногах зашагал в глубь сада. Так и не зашел в комнату.

Весь вечер он бродил в темноте между молоденькими яблонями. Вздрогнул, когда из окон ударил свет и в доме зашумели, а потом затрясся в ознобе, услыхав, что Маша приглашает соседей приходить и завтра. Привел его в себя внезапный рык взвившегося на цепи пса, который будто чуял настроение хозяина и выдабривался перед ним, яростно нападая на прохожих.

— Давай, Бурко! Газуй… на всю железку!..

Бурко сорвался с цепи, рыча, повис на калитке в тот самый момент, когда она захлопнулась за Машей, вышедшей проводить гостей. Середа подбежал к собаке, обхватил ее горячую шею дрожащими руками и, чувствуя, как отходит, успокаивается сердце, зашептал, касаясь обрубка уха губами:

— Умница, умница!..

Стукнула щеколда, Середа воровато вздрогнул, схватил кобеля за ошейник и потащил. Послышались торопливые, нервные шаги, мелькнула тень, хлопнула дверь. Маша прошла — не заговорила, а он не спеша приладил цепь, покурил, пуская дымок кверху и усмехаясь чему-то своему. Вошел в спальню невозмутимо спокойный, словно ничего не случилось. Маша уже лежала в постели с закрытыми глазами, но по тому, как поднималась простыня при дыхании и как быстро-быстро дергалась ее тонкая бровь, он понял, что она не спит.

— Ну, картину хорошую крутили?..

Та не ответила и отвернулась к стене, натягивая простыню на голову.

А на другой день, придя с работы, Середа был поражен тишиной во дворе. На конуре лежал разрезанный ошейник. Середа бросился в комнату.

— Где Бурко?

Маша стояла у зеркала, пудрилась. Он рванул жену за плечо н замер, увидев, как по бледным щекам, смывая пудру, катились слезы.

— Ну что ты? Слышишь?

— Слышу, — сухо сказала Маша. — Сдала я твоего Бурка в собачью будку.

— Ты… Сдала?

— Да! Надоела мне эта собачья жизнь. Я молчала все. Скрывала… А теперь скажу… — Она приблизила свое лицо к красному лицу мужа, хлестнула словами: — Не будет у нас ребенка! Никогда! Врач сказал, надорвалась после больницы…

Середа растерянно заморгал, опустился на стул.

— Сгорает все внутри, как вспомню…

Она не смогла договорить. Беспомощно обвела комнату руками и вышла.

В этот вечер Середа ходил к затону, в котором отражались бесчисленные огни домов и красная звезда телевизионной антенны, где разноголосо и монотонно пел бесчисленный хор лягушек. Потом колесил по улицам, не замечая людей, и его все время преследовала красная звезда телевизионной антенны, возвышавшейся над домами, все время можжили звуки городского оркестра. Намаявшись, он возвратился домой. Достал из погреба вино и засел за столиком в темноте на веранде. Прислушался: в доме приглушенно говорило радио.