Смотрю, слушаю... - Иван Бойко

— Вы, наверно, Иван Николаевич? Хи-хи-хи-хи…

Я обернулся, все так же почти не ощущая себя, среди залитой раздробленным лунным светом зелени, выпирающей промеж штакетин из палисадника, едва разглядел маленькую, робко улыбающуюся старушку на низенькой табуреточке.

— А вы мама моей няни? Александры Федоровны?

— Мама. Угадали.

— Ну будем знакомы.

— Будем знакомы. — Старушка смеялась и радостно кивала, боясь или стыдясь протянуть руку и не зная, вставать или не вставать со своей табуреточки.

— А как вас зовут?

— Меня? Бабушка.

— А все-таки? Мне хочется знать ваше имя-отчество. Вы-то мое знаете.

— А! Дарья Филипповна. — И все так же смеялась. — Дарья Филипповна звали.

— Очень приятно, Дарья Филипповна. А няня где?

— В центр пошла. Нарядилась и пошла.

— Может, она в кино останется?

— Нет, что вы? — заспешила старушка, понимая, наверное, что я готов уйти. — В кино она не останется. Она кино любит, но сегодня не пойдет. — И смотрит мне прямо в глаза со своей табуреточки. И все так же смеется.

Я повернулся, не зная, почему. Может, хотел уйти. Она всполошилась.

— Вы не уходите. Она сейчас придет. Или пойдемте в хату. Она сейчас же тут будет. — Суетясь и смеясь, Дарья Филипповна опередила меня со своей табуреточкой, с трудом преодолевала ступеньки из-за малого своего роста и немощи. Я помог.

— Дом ваш, Дарья Филипповна?

— От производства. Шуре как лучшей работнице дали. — И опять смешок.

Я понимал теперь, что за ее смешком всегда стоит то, что она недосказывает.

Комнаты — их было две — страшно воскресили во мне (или же это сработало, опираясь на рассказы, воображение) нашу хату: мне казалось, что у нас были точно такие покрывала, когда я был маленький, точно такие подушки, точно так висели портреты на стенах. Я всматривался во все окружающее со сверкающей болью и качающей, как колыбель, радостной, ласковой теплотой. В девичьем портрете, висевшем над более нарядной — ясно, что няниной! — кроватью, я сердцем угадывал свою далекую няню. Она вставала во мне тогдашняя — черноглазая, чернобровая, со всеми звонкими, чистыми чертами красавицы-казачки, в которой выказывается далекая горская кровь.

— Это няня, — сказал я.

— Няня. Угадали.

— А это кто? — перебил я ее смех, указав на мужской портрет, надеясь услышать, что это муж няни.

— Петя наш.

— Нянин брат?

— Брат. Угадали.

— Где он сейчас?

— Умер. — И мне казалось, что она смеялась и в это мгновение. Я обернулся: так и есть. — От туберкулеза умер. Хи-хи-хи-хи. — И я переводил ее жуткий смех: «вот, мол, какие дела».

— А это кто? — Я опять с надеждой указал на другой портрет, тоже висевший рядом с няниным.

— Шурин ухажер. В сорок четвертом убили.

Я обернулся: да, она смеялась.

— На фронте? — перебил я.

— На фронте. — Она тоже подняла лицо на портреты. И, кажется, смеялась. — А любили как друг друга!.. Все, было, у калитки стоят… — Я глянул: она жалко, ненормально смеялась, а из глаз сыпались слабые слезы. Я растерялся, обшарил взглядом комнату и — напоролся на свой портрет, знакомо смотревший на меня с развернутого на столе знакомого журнала.

— Извините. Я побуду на воздухе.

Спешно вышла и Дарья Филипповна.

— Может, она пошла-таки в кино?

— В какое там кино? Ни в какое кино она не пойдет сегодня. Что вы?

И, действительно, почти в ту же секунду — я никак не успел обдумать свое положение — абсолютно неслышно подошла небольшая женщина с черными, поразительно живыми, яркими даже в свете луны и уличной лампочки глазами. Она подошла и с каким-то трогательно скромным достоинством остановилась стеснительно, но с достоинством улыбнулась, напоминая мне и теперешнюю мою маму, и забытых станичных девчат времен моей юности. Стесняясь протянуть мне руку, она сказала:

— Ну, здравствуй, Иван Николаевич.

— Здравствуйте, няня, — Я смело, как будто вчера расстались, поцеловал ее в загоревшуюся морщинистую щеку, незаметно сморгнув слезу. — Значит, признали?

— А чего ж не признать? — бойко, чтоб разогнать свое стеснение, отвечала счастливая и растерянная няня, и в голосе ее еще больше пробилось моих, свойственных моему голосу и голосу моей мамы, таких близких ноток. — Ну, пойдем же в хату, Ванюша, Иван Николаевич.

Дарья Филипповна теперь вся, вместе со своей табуреточкой, которую пристроила в уголке за кроватью, любовалась ею, выражая каждым своим движением, каждым своим взглядом единственную свою любовь к единственной своей дочери и ревностное, трогающее до слез, нетерпение, чтоб я поскорей оценил, наконец, какая у нее замечательная дочь, одна-единственная такая на свете…

Я вглядывался, вглядывался в свою няню, отыскивая в ней давние ее черты, какие я помнил, сличая с девичьим ее портретом, и находил, что я вроде бы вообще ее представлял даже такую вот, в годах, может, видел, и все больше угадывал в ней общего со мной. Что-то вот во взгляде. И в самих глазах, хотя они и не такие цветом… Что-то в раскладе бровей. И в самих бровях, широких и прямых… Что-то во всем лице, в выражении… И что-то общее в ней с моей мамой… Особенно во взгляде…

— А я сильно изменился с тех пор, няня? Узнали бы меня, если бы встретили где?

— А то б не узнала! — бойко, сквозь вечное свое стеснение, отвечала няня. — Вот и седой уже, а узнала бы хоть где!

— Так ты ж часто его видишь, — засмеялась в уголке Дарья Филипповна: мол, подожди, ты еще не такое узнаешь!

Няня вспыхнула опять, как девочка. Сказала решительно:

— Это когда ты здесь работал, в редакции. — И глядела радостно и стеснительно: вот, мол, я все знаю про тебя.

— Хи-хи-хи-хи, — Дарья Филипповна. Вот какая она у меня, мол. Да ты еще не такое откроешь, подожди!

— Ты жил на Школьной, у Марковны. Потом на Урупской, у Копыловых, — бойко и радостно говорила няня. — Я стану там где-нибудь или на лавочке сяду напротив, подкарауливаю, а ты идешь. Или на машине подъезжаешь. Тебя часто на машине подвозили.

— Специально… меня… караулили?

— Да отводила душу, — созналась няня.

— Почему же вы не подошли?

— Так знала же, что ты придешь. Рано или поздно…

— Так и думали?

— И думала, и чувствовала, и знала. — И глядела преданно и открыто, с девчоночьим, мило уживающимся со стеснением, задором.

— Наверное, и выпившим меня видели?

Она вздрогнула, напряглась вся. Покачала головой.

— Нет. Никогда не видела. — И смотрела искренне, растерянная и удивленная. — А что, ты пьешь?

— Было, няня.

— Василий, тот пьет. А о тебе даже не слышала.

— Какой Василий?

— Да тоже нянчила, — сказала няня. — Стеблин. Ты его, наверно, не знаешь. Из Москвы он. — И опять навела на меня сверкающие свои глаза. — Когда вы уехали с хутора, меня взяли в Москву нянчить Васятку. Наш, отрадненец, Теслин, жил в Москве, в министерстве работал, он и взял, ему Плахута посоветовал. Так он вот вырос, Василий, выучился, инженер теперь, а жизнь не ладится.

— А где он живет, Василий?

— В Отрадной. Закончил институт, приехал, здесь и остался. У него же родня здесь. Да он сказал: поеду, где няня… Так он хороший, душа у него есть, а вот в жизни не везет.

— А Плахутины как? Все выросли?

— Все. И все повыучились. Трое — здесь.

— А вы учились?

— Да почти и не училась. Пошла, было, в Москве. А у них другой появился. Тот там прибился, Анатолий. Но и у него тоже что-то не складывается жизнь. Разошелся… А и не пьет.

Дарья Филипповна: «Хи-хи-хи-хи» — в уголке. Мол, что оно такое? У всех одно и то же.

Я переживал за няню.

— Так вы и не учились?

— Да так и не пришлось, Ваня. Тот, Анатолий, стал ходить, война началась, я в госпиталь пошла няней. Потом приехала сюда, мама одна осталась, и вот какая, надо было работать. И как пошла, так по сей день. (Дарья Филипповна тихо и печально, почти слезно, засмеялась). Да, вот так и получается, — точно бы подтвердила няня. — Теперь одна радость — вот вы. — И просияла улыбкой, жаля мне сердце этой своей улыбкой.

Няня поправила юбку, глядя прямо в глаза мне. Сказала, загораясь по-девичьи:

— Я ведь на выступлениях твоих бывала. Когда ты в Отрадной выступал. В Доме культуры была. В первой школе. На пищекомбинате… А когда тебя по телевизору показывают, то всегда смотрю… — И она вспыхнула, скосила стеснительно глаза на вырезки программ, лежавшие на столе.

Я отыскивал глазами телевизор. Она поняла. Сказала все так же бойко:

— К соседям бегаем. Своего еще не приобрели.

Я невольно задержал свой взгляд на нянином портрете, где она совсем юная, поглядел на убитого ее жениха. Няня тоже глянула.

— Кавалер мой. В сорок третьем подружились. В сорок четвертом проводили и сразу, что-то через месяц, бумагу получили. — Она преданно и тихо, с прижившейся уже в ней, смирной уже, не бушующей болью смотрела на фотографию. А я смотрел на нее, на ее маленькие, в мелких, темных от соков трещинках руки, замершие у нее на коленях. Спросил, чувствуя, что не нужно спрашивать, но не в силах сдержать себя: