Из моего прошлого. Воспоминания выдающегося государственного деятеля Российской империи о трагических страницах русской истории, 1903–1919 - Владимир Николаевич Коковцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стало также совсем невыносимо передвижение по железным дорогам. На коротком расстоянии в 5–6 часов между городом и имением приходилось испытывать положительные унижения. Вагоны первого и второго класса еще существовали номинально, но пользоваться ими не было никакой возможности. Все отделения были битком набиты солдатами, не обращавшими никакого внимания на остальную публику. Песни и невероятные прибаутки не смолкали во всю дорогу. Верхние места раскидывались, несмотря на дневную пору, и с них свешивались грязные портянки и босые ноги. Кондукторы не показывались среди пассажиров, и обращаться к ним для наведения порядка было совершенно напрасно, — они не могли ничего поделать с разнузданною толпой, и лучшее, на что им пришлось решиться, — это просто скрываться в их служебном отделении, предоставив пассажиров на волю толпы.
Для меня и жены эти переезды были особенно тягостны, так как нам приходилось ездить сравнительно более часто, нежели мы делали это в прежнее время.
К концу лета, примерно с первых чисел августа, меня стали вызывать на процесс бывшего военного министра Сухомлинова и на допросы в Чрезвычайную следственную комиссию под председательством московского адвоката Муравьева, для рассмотрения дел по обвинению различных представителей прежней правительственной власти в злоупотреблениях по службе.
Говорить много о процессе Сухомлинова не приходится.
Меня вызвало обвинение для разъяснения правильности заявления обвиняемого о том, что он совершенно неповинен в нашей неготовности к войне, так как все его усилия систематически разбивались о мое нежелание отпускать кредиты на усиление нашей обороны.
Мне было нетрудно опровергнуть эту точку зрения представлением точных данных о том, как отпускались на самом деле кредиты на нужды обороны, какую готовность идти широко в этом направлении проявляла Государственная дума и насколько были ограничены полномочия министра финансов перед Советом министров, перед самим государем, естественно ближе принимавшем к сердцу интересы обороны, нежели Государственного казначейства, и в особенности перед законодательными учреждениями, перед которыми я никогда не выдвигал вопросов о розни между мною и военным министром. Я просил обратиться по этому поводу с вопросом к бывшему помощнику военного министра, генералу Поливанову, который перед моим допросом в свидетельской комнате заявил громко, при целом ряде свидетелей, преимущественно из высших военных чинов, что он сочтет своим долгом снять всякий упрек с министра финансов и скажет, что военное ведомство получало денег больше, чем могло израсходовать, потому что само не было подготовлено к широким операциям по перевооружению армии.
Я не был в заседании при допросе генерала Поливанова, но мне рассказывали по горячим следам, что он был далеко не так категоричен в своем показании и даже выразил мысль не слишком для меня благоприятную, сказав, что пока Столыпин был председателем Совета министров, он относился чрезвычайно горячо к нуждам обороны, но что с его смертью положение ухудшилось, так как его преемник, то есть я, отличался большим упорством в разрешении кредитов. Не знаю, насколько это сообщение, дошедшее до меня, было справедливо, но если в нем была хотя бы крупица правды, мне обидно за неискренность Поливанова, который лучше кого-либо знал истинную причину нашей неготовности к войне.
Во всяком случае, не подозревая того, что мог сказать Поливанов, я подробно развил перед судом механизм ассигнования кредитов военному ведомству и состояние средств в его распоряжении к моему уходу. Впоследствии, уже в беженстве, председатель суда Н. Н. Таганцев и прокурор Носович говорили мне в Париже, что мое показание произвело на суд большое впечатление, так как никто не имел ни малейшего представления о том, что в руках военного министра оставалось в последние два года перед войной свыше 250 миллионов рублей, которых он не мог своевременно израсходовать по совершенной неготовности всей нашей организации к исполнению массовых заказов нового вооружения.
Любопытно было в особенности отношение самого Сухомлинова к моему показанию. Следуя усвоенному им порядку — отвечать перед судом по поводу каждого показания допрошенного свидетеля, он заявил, что должен возразить на мое показание. Но вместо всякого возражения, не опровергая ни одного моего заявления, он ограничился тем, что стал подробно рассказывать о том, как рассматривались дела в Совете министров, как я авторитетно всегда возражал на все его требования, причем даже Столыпин боялся меня, так как я отличался большим даром слова, и все министры боялись меня как огня. Сенаторы при этих словах только переглядывались, а когда обвинитель спросил его, что он может сказать по поводу моего показания о том, что крупные суммы оставались неизрасходованными по неподготовленности самого ведомства к быстрому их расходованию и что, следовательно, при этом условии, сколько бы ни отпускать денег, дело все равно не подвинулось бы ни на шаг, Сухомлинов ответил только, что он никогда не слышал о таких остатках.
Тягостное впечатление оставил во мне сам вид суда. Зала, в которой для публики было приготовлено большое количество мест, была почти пуста, и только передние ряды стульев были заняты. Подсудимые были окружены охраной Преображенского полка самого неряшливого вида и притом с таким злобным выражением лиц по отношению к обвиняемым, что порою становилось жутко смотреть на эти озверелые лица, и не мне одному приходила в голову мысль, как бы эта стража не покончила с подсудимыми вне заседания.
Покойный великий князь Сергей Михайлович, вызванный также свидетелем по делу, спускаясь со мною по лестнице после моего допроса, сказал мне, что он сомневается, чтобы Сухомлинов и его жена[48] вышли живыми из залы заседания. Он, конечно, не предчувствовал, что через восемь месяцев его самого зверски убьют в Пермской губернии, а Сухомлинов будет освобожден после произнесенного над ним сурового приговора[49], успеет скрыться за границу и там, в своих мемуарах, наклевещет на бедного государя, виновного лишь в том, что он верил ему и не
