Из моего прошлого. Воспоминания выдающегося государственного деятеля Российской империи о трагических страницах русской истории, 1903–1919 - Владимир Николаевич Коковцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я с трудом мог подавить в себе охватившее меня волнение и, спрашивая о здоровье, сказал просто: «Ваше величество, что с вами? Вы так устали, так переменились с прошлого января, когда я видел вас в последний раз, что я позволяю себе сказать вам, что вам необходимо подумать о вашем здоровье. Те, кто видят вас часто, очевидно, не замечают вашей перемены, но она такая глубокая, что очевидно, в вас таится какой-нибудь серьезный недуг».
Выражение лица государя было какое-то беспомощное. Принужденная, грустная улыбка не сходила с лица, и несколько раз он сказал мне только: «Я совсем здоров и бодр, мне приходится только очень много сидеть без движения, а я так привык регулярно двигаться. Повторяю вам, Владимир Николаевич, что я совершенно здоров. Вы просто давно не видели меня, да я, может быть, неважно спал эту ночь. Вот пройдусь по парку и снова приду в лучший вид».
Я поблагодарил государя за назначение меня попечителем лицея, высказал ему, как отрадно мне это назначение, прибавив, что ровно 45 лет тому назад, в декабре 1872 года, я вышел из лицея, и с той поры не было почти ни одного года, чтобы я не бывал в его стенах. Государь слушал меня все с той же, какою-то болезненной улыбкою, как-то странно оглядываясь по сторонам. Затем я спросил государя, угодно ли ему дать мне теперь же его указания по тому делу, которое он мне поручает, или же угодно ему назначить мне иное время для доклада.
При таком вопросе, который мне казался чрезвычайно простым, так как при его прекрасной памяти у меня не могло быть и мысли о том, что он мог не помнить о том, что ему доложил министр иностранных дел всего два-три дня тому назад, государь пришел в какое-то совершенно непонятное мне беспомощное состояние: странная улыбка, я сказал бы даже, почти бессознательная, без всякого выражения, какая-то болезненная, не сходила с его лица, и он все смотрел на меня, как будто бы ища поддержки и желая, чтобы я напомнил ему о том, что совершенно исчезло из его памяти.
При моем заявлении, что министр иностранных дел докладывал ему во вторник о его и бывшего председателя Совета министров Трепова мысли поручить мне подготовку материалов к будущим мирным переговорам и что государю угодно было лично высказать мне его соображения по этому чрезвычайно щекотливому вопросу, о котором так трудно сказать что-либо определенное сейчас, государь положительно растерялся и долго, молча смотрел на меня, как будто он собирался с мыслями или искал в своей памяти то, что выпало из нее сейчас. После такого молчания, которое казалось мне совершенно бесконечным, и все продолжая беспомощно улыбаться, государь, наконец, сказал мне: «Ах да, я говорил с Покровским и хотел высказать вам мое мнение, но я еще не готов теперь к этому вопросу. Я подумаю и вам скоро напишу, а потом, при следующем свидании, мы уже обо всем подробно поговорим». Также продолжая беспомощно улыбаться, государь подал мне руку и сам отворил дверь в приемную.
В ней я нашел тех же: графа Бенкендорфа и Боткина. Скажу и сейчас, спустя столько лет, что слезы буквально душили меня. Я обратился к Боткину со словами: «Неужели вы не видите, в каком состоянии государь? Ведь он накануне душевной болезни, если уже не в ее власти, и вы все понесете тяжкую ответственность, если не примете меры к тому, чтобы изменить всю создавшуюся обстановку».
Не видели ли они того, что так поразило меня, или просто не хотели говорить со мною, я этого не знаю, но ни тот ни другой не разделили моего впечатления и в один голос сказали мне, что я просто давно не видел государя, но что в его здоровье нет решительно ничего грозного и что он просто устал от всех переживаний. У меня же осталось убеждение, что государь тяжко болен и что болезнь его — именно нервного, если даже не чисто душевного свойства. При этом моем убеждении я был и 18 месяцев спустя, когда 10 июля 1918 года в помещении Петроградской чрезвычайки меня допрашивал Урицкий и задал мне прямой вопрос о том, считаю ли я государя психически здоровым и не думаю ли я, что он еще со времени удара его в Японии[47] был просто больным человеком.
Это же убеждение я храню и теперь, и думаю, что в описываемую мною пору государь был уже глубоко расстроен и едва ли ясно понимал, по крайней мере, в данную минуту все, что происходило кругом него. Как бы то ни было, но я не помню, чтобы я когда-либо переживал такое душевное состояние, как то, в котором я покинул государя после этого последнего нашего свидания, всего на пять недель опередившего Февральскую революцию, которая смела все, что было мне дорого, и привела государя к его роковому концу в ночь на 17 июля 1918 года в Екатеринбурге.
И сейчас, спустя много лет после этого последнего моего свидания с покойным государем, я припоминаю с необычайной ясностью, в каком волнении вернулся я в город и передал жене мое впечатление от этой встречи.
Незаметно подошла революция со всеми дикими ее проявлениями. Не хочется пересказывать все, что пережито, да и к чему!
Нового я ничего не смогу рассказать, а повторять то, что пересказано другими сотни раз, просто не стоит.
Скажу только одно: что кто бы ни похвалялся, что предвидел все, что произошло, сказал бы явную неправду.
Все чувствовали необычайную тревогу, сознавали, что что-то готовится и надвигается на нас, но никто не давал себе отчета, и едва ли я ошибусь, если скажу, что все ждали просто дворцового переворота, отстранения влияния, в той или иной форме, императрицы, думали, что явится на смену новый порядок управления, но не произойдет ничего рокового и жизнь сохранит, если и не все свои прежние
