Из моего прошлого. Воспоминания выдающегося государственного деятеля Российской империи о трагических страницах русской истории, 1903–1919 - Владимир Николаевич Коковцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через час жена приехала туда, привезла охранную грамоту Государственной думы, но комендант не решился меня освободить и все ждал распоряжения из Думы. Ждать мне пришлось почти два часа. Наконец, по телефону, получили приказание доставить меня в Думу, в помещение по разбору арестованных.
Пешком из Городской думы, через тот же Невский, офицер доставил меня в гостиницу «Европейская», в сопровождении какого-то юнца в солдатской шинели, и там, в главном вестибюле, среди массы всякого народа, мне пришлось обождать опять же не менее получаса, пока мой комендант нашел чей-то автомобиль и повез меня, под охраною того же вооруженного юнца, в Таврический дворец, где мы трое снова блуждали бесконечное количество времени по разным этажам и помещениям, отыскивая то военного министра Гучкова, то его адъютанта, которых не оказалось налицо, то знаменитую комнату по разбору арестованных, которую нам никто не умел указать, пока, наконец, мы не набрели на целую толпу членов Думы, с которыми мне привелось провести почти 8 лет в совместной работе. Все только разводили руками и недоуменно спрашивали меня, что я тут делаю. Кое-кто говорил даже мне: «Да бросьте вы всю эту бессмыслицу и уходите домой, пока на вас не набрел Керенский».
Что творилось это время в помещении Таврического дворца, — этого не может воспроизвести самое пылкое воображение. Солдаты, матросы, студенты, студентки, множество всякого сброда, какие-то депутации, неизвестно кому представляющиеся, какие-то ораторы на столах и стульях, выкрикивающие что-то совершенно непонятное, арестованные, вроде меня, в сопровождении такого же конвоя, снующие «френчи», вестовые и неведомые люди, передающие кому-то какие-то приказания, несмолкаемый гул голосов, грязь и сутолока, в которой бродят какие-то сконфуженные тени недавно еще горделивых членов Государственной думы, собиравшихся разом показать всему миру волшебный переворот, совершившийся «без пролития крови» в судьбах России…
Когда меня вели через комнату, в которой я заседал 8 лет в составе Бюджетной комиссии, меня обступила толпа знакомых членов Думы из партии октябристов и с недоумением спрашивала, каким образом я очутился под конвоем и куда меня ведут. Кое-кто из этой толпы взялся провести меня и моих конвоиров в комнату по разбору арестованных, и когда меня ввели в это чистилище, то картина, представившаяся моим глазам, была еще более поучительна.
Большая комната, в которой я никогда раньше не бывал, была битком набита разным людом, едва умещавшимся на полу. Одни стояли, другие сидели, были и такие, которые спали крепким сном. Стражи в комнате не было никакой, но среди скопившихся людей сновали какие-то субъекты, запрещавшие арестованным говорить друг с другом.
Мне не с кем было разговаривать, так как знакомых я никого не нашел, и только издали мне поклонился отставной кавалергардский офицер, маркиз Паулучи, да быстрою походкою прошел почти следом за мною государственный секретарь Крыжановский, который не заметил меня и стал в отдаленном углу комнаты, спиною ко мне. Общее внимание останавливал на себе босоногий странник, которого я не раз видел на улицах города с непокрытою головою и босого, в стужу и слякоть. Он сидел у стены и громко распевал какие-то непонятные псалмы, не обращая ни на кого ни малейшего внимания.
После получасового ожидания в комнату вошел заведовавший разбором арестованных член Государственной думы из кадетской партии, Параджанов, с которым у меня было раньше в заседаниях Думы несколько вполне корректных встреч, и задал мне ряд вопросов относительно обстоятельств моего ареста, оказавшихся в полном соответствии с донесением моего конвоира-офицера, и тут же заявил мне, что он считает мой арест плодом какого-то самоуправства, извиняется передо мною, просит меня продиктовать служащему комендантского управления Думы краткий протокол об обстоятельствах ареста, а сам распорядится составлением постановления о моем немедленном освобождении и поручит доставившему меня офицеру отвезти меня домой, о чем немедленно протелефонирует моей жене, чтобы успокоить ее.
Я должен засвидетельствовать, что отношение ко мне господина Параджанова было проникнуто величайшею деликатностью, и я храню об этом самое благодарное воспоминание. Я имел случай передать ему лично мою благодарность, когда почти три года спустя мы встретились с ним в Париже, оба в одинаковом беженском положении, хотя он имел еще некоторое официальное положение, как член особого Комитета попечения об армянских беженцах, собиравшихся возвращаться в прежнюю Россию, после разгрома их турками.
Пока составляли протокол и редактировали постановление о моем освобождении, ко мне обратился тот же мой начальник-офицер, доставивший меня в городскую думу, а оттуда и в Государственную думу, с просьбой помочь ему отдохнуть после трех дней, проведенных в невероятно трудных, по его словам, условиях, и испросить разрешения коменданта Думы поставить под его начальством небольшой караул в доме, где я живу, чтобы предупредить новое насилие надо мною, заявляя, что он устроит все без малейших хлопот для меня, что люди у него совсем надежные и будут счастливы, если мне удастся собрать для них не более 25 рублей на всех в день, так как довольствие их обеспечено, а какие-нибудь приспособления для ночевки он устроит и сам при содействии домового управления.
Коменданта Думы я не знал и передал эту просьбу Параджанову, который отнесся к ней вполне сочувственно, переговорил с комендантом и сказал мне, что тот вполне готов оказать мне это небольшое внимание, хорошо понимая, что не только я, но и все жильцы будут благодарны, если их спокойствие будет охранено на те дни, пока удастся водворить в городе полный порядок. Быстро окончили протокол, подписали постановление о моем освобождении, выдали мне на руки копию его, и мы вышли с моим конвоиром во двор Думы, где тот же конвоир забрал неизвестно чей автомобиль, дал шоферу
