Из моего прошлого. Воспоминания выдающегося государственного деятеля Российской империи о трагических страницах русской истории, 1903–1919 - Владимир Николаевич Коковцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Штюрмер в это время находился уже в Петропавловской крепости. Я сказал только следователю, что все это прямая ложь и я уверен, что государь не придал ей никакого значения. Входить в подробные объяснения с посторонним человеком мне не хотелось, но лично мне было просто обидно, что государю рассказывались небылицы и перед ним старались оклеветать человека неизвестно даже для чего.
Не мог же Штюрмер не знать, через ту же группу правых, к которой принадлежал и сам, что я не только не играл никакой роли в образовании Прогрессивного блока, но и держал себя в стороне от всяких группировок и течений, никогда и ни в чем не проявляя моего оппозиционного настроения, которого и вовсе не было во мне. Не мог он также не знать, что лидер правых Дурново не раз открыто говорил, что сожалеет, что я не принадлежу к его группе, но не может не относиться с уважением к моей сдержанности, противополагая ее неукротимому отношению к событиям графа Витте, не скрывавшего своей озлобленности на то, что он не у власти. Таким поступком Штюрмер не ограничивал, однако, своего отношения ко мне.
Из опубликованной советской властью в 1926 году переписки между государем и императрицей Александрой Федоровной за 1916 год с несомненностью видно, что о таком же моем участии и о моей руководящей роли в составе Прогрессивного блока в Государственном совете Штюрмер рассказывал, в тех же выражениях, императрице, прибавляя к своей лжи и сообщения о какой-то моей интриге против отдельных министров, и в частности, против князя Шаховского, которого я тогда почти не знал, не говоря о том, что я не имел никакого доступа, да и не искал его, — ни к правительству, ни в такие круги, от влияния которых зависела судьба министров. Его наветами и прямою клеветою только и можно объяснить ту обидную для меня характеристику, которая отразилась на ее письмах более двух лет спустя после моего увольнения.
Удивительнее всего было, однако, то, что одновременно с клеветою на меня тот же Штюрмер, без всякой нужды, делал мне какие-то авансы, о которых была речь в своем месте, и так же беззастенчиво лгал, но только в другом направлении и притом без всякой надобности.
Глава II
Неудавшаяся попытка выехать за границу. Отъезд на Кавказ. Жизнь в Кисловодске. — Письмо Н. Н. Покровского об избрании меня председателем Союза защиты русских интересов в Германии. — Многочисленные попытки обеспечить себе выезд с Кавказа. — Отъезд из Кисловодска и приключения в пути. — Прибытие в Петроград. Обыск и арест. — Тюрьма на Гороховой, № 2
Пока описанные события шли своим ходом и назревали постепенно грозные явления начала ноября, все, что окружало меня, говорило за то, что оставаться в Петербурге становилось просто опасным. Вопрос продовольствия становился также все более и более грозным. Многие стали поговаривать о необходимости выезда куда-нибудь, где жизнь казалась спокойнее и обеспеченнее, хотя самому мне просто не хотелось выезжать куда-либо, да и куда? Кое-кто бросил мысль, что у меня за границею дочь и мне бы следовало попытаться выехать к ней. Вопрос материальный, сыгравший впоследствии такую решающую роль, не имел тогда еще острого значения, так как у меня были еще сбережения, и я мог рассчитывать на них и на получение разрешения на перевод небольшой суммы денег за границу.
Жене эта мысль улыбалась, и я стал обдумывать ее еще с половины сентября. Подбивал меня на это решение и В. А. Маклаков, получивший перед тем назначение послом в Париж и упомянувший как-то в разговоре с новым министром иностранных дел Терещенко[51], что я мог бы быть ему очень полезен в Париже.
Терещенко позвонил ко мне по телефону и предложил располагать им, если только я хочу. Я побывал даже у него и получил без всякой моей просьбы заграничный, так называемый дипломатический, паспорт и заявление, что министр финансов Бернацкий переведет мне все, что я его попрошу. Словом, все шло так гладко, что оставалось только, что называется, плыть по течению и ввериться судьбе, которая готовила такое простое решение казавшегося сложным вопроса.
Французское посольство сказало, что даст немедленную визу на выезд во Францию, а английский военный агент, распоряжавшийся морскими перевозками с континента на Запад, сейчас же, по просьбе своего французского коллеги, дал разрешение на предоставление мне двух мест на одном из пароходов из Бергена в Ньюкасл. Оставалось только сделать последние шаги и назначить день отъезда, не распространяясь о нашем отъезде, чтобы не вызывать лишних разговоров. Не знаю почему, но, несмотря на то, что я делал все, что было необходимо для отъезда, у меня не было уверенности в том, что мы уедем. Какое-то безотчетное предчувствие говорило мне, что наш отъезд не состоится. Дома никаких приготовлений мы не делали, все оставалось на своем месте, и даже моим сестрам я не говорил ни слова.
Около половины октября как-то утром открываю газету и читаю, что поезд, вышедший накануне вечером из Петрограда в Финляндию с большим количеством пассажиров, в числе коих находились, между прочим, доктор Бадмаев, госпожа Вырубова и другие, снабженные заграничными паспортами, был задержан на одной из станций перед Гельсингфорсом русскими матросами, и указанные мною пассажиры и еще кто-то высажены из поезда, отвезены матросами в Свеаборг и посажены в тюрьму. На меня это известие произвело решающее впечатление. Я обратился к тому же Терещенко, чтобы узнать, что именно произошло, и узнал от него, о чем не было никаких сведений в газетах, — что в Финляндии неблагополучно, что наши солдаты и матросы захватывают местами власть, распоряжаются по-своему, отстраняя местную власть, обыскивают поезда и не подчиняются распоряжениям нашего военного начальства.
Сообщение это сопровождалось, разумеется, заверением, что порядок будет восстановлен на этих же днях, но уверенности в этом я не подметил в разговоре со мною, и на вопрос, не рискую ли и я с женою такою неожиданностью, я получил только возражение, что едва ли я
