Когда зацветут тюльпаны - Юрий Владимирович Пермяков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Алексей достал блокнот с карандашом, набросал несколько слов. Вырвал из блокнота листок, посмотрел на склоненную черноволосую голову юноши.
— Послушай, Аркадий.
— Да?
— Ты давно в комсомоле?
Аркадий повернулся к нему лицом, и тонкие брови его удивленно поднялись.
— А зачем это?
Алексей усмехнулся.
— Резонный вопрос… Просто интересно мне… Вот передай, пожалуйста… — Алексей протянул радисту листок. — Сейчас же.
Аркадий быстро прочитал написанное и тревожно посмотрел на мастера.
— Это правда, Алексей Константинович?
Алексей устало потер ладонью лоб, скрывая улыбку.
— Правда. Ситуация не из завидных. Я думаю, ты понял, почему я спросил тебя о комсомоле?
— Понял, но не понимаю, почему это нужно скрывать от ребят.
— А я не скрываю. Просто не вижу необходимости кричать об этом раньше времени. Продукты должны подвезти не позднее, чем послезавтра… Будем ждать. — Алексей вздохнул и поднялся. — Если и это не поможет, — он кивнул на радиоаппаратуру, — тогда соберемся и обсудим положение. Все понятно?
— Понятно, Алексей Константинович, — надевая наушники, ответил Аркадий. — Сейчас буду вызывать.
— Действуй. — Алексей ласково похлопал юношу но худому костлявому плечу. — Ответ принесешь мне.
6
В короткопалых руках Пашки трещали тугие карты. Мелькали толстые пальцы с широкими ногтями. Никуленко сопел, нетерпеливо ерзал, с ненавистью, исподлобья, смотрел на эти пальцы. Остался последний червонец, последняя возможность отыграться. Вот она лежит, эта измятая, грязноватая бумажка, — единственная из той толстой пачки, которая исчезла в кармане Пашки.
— Сдать? — Заплывшие глазки поблескивают хитро и насмешливо.
— Давай.
Никуленко принимает карту, тяжело подсчитывает очки, просит:
— Еще… Еще одну… Хватит. Себе…
Пашка уверенно сбрасывает карты:
— Десятка, король, шестерка… Точка. Показывай.
У Никуленко только восемнадцать очков — девятка, семерка и валет. Павло сгребает деньги, разглаживает на столе и напевает разухабисто и бесстыдно:
Ды загорелся скирд соломы —
Так и пыхает огонь!
Ды захотелось девке замуж —
Так и дрыгает ногой…
— Ах, Гриша, Гриша, рубаха-парень, жалко мне тебя…
Ды, эх, искала, эх, искала
Ягоду смородину!
Ды, эх, мечтала за красавца —
Вышла за уродину…
— Да, Гриша, жалко мне тебя. Кедрин мужик себе на уме. Его на кривой не объедешь. Любимчикам дает заработать, а тебе — фигу.
— Не бреши, — насупясь, гудит Грицко. — Мастер — справедливый человек…
— Ха-ха-ха! Подсчитай, кто из вас троих больше пробурил — ты или Ибрагим и Климов? Они-то получат, а вот ты… Эх, жалко мне тебя, Гриша!
Никуленко молчит. Да, по метражу он отстал и от Альмухаметова и от Климова. И, конечно, они заработали больше, чем он…
— Послушай, Паша, а в долг ты поверишь, а? — просительно тянет он. — Под получку. Приедем в город — рассчитаемся…
Пашка пятерней чешет в кудлатом затылке.
— А не обманешь?
— Честно.
— Ну, смотри…
И снова начинается игра, и снова Грицко проигрывает, проигрывает… Он весь кипит, начиненный яростью, ненавистью к своему партнеру. Он уже догадывается, что Пашка играет нечисто, нагло передергивает карты, но не может поймать его. После очередного проигрыша Грицко швыряет карты прямо в толстощекую лоснящуюся физиономию Пашки, тяжело поднимается и громоздко нависает над столом:
— Мухлюешь, сволочь… Скулы повыворачиваю.
И вдруг спокойный, как звяк металла, голос Пашки:
— Ша, тихо! Не дрыгайся… Сядь.
Глаза у Пашки — узкие, беспощадно поблескивающие щелки, скулы обтянулись, виден оскал желтых длинных зубов, а из крепко сжатого кулака на Грицко нацелилось тонкое холодное жало ножа. Грицко сел, обхватил ладонями голову…
…Есть на левом берегу Волги поселок. Много-много лет назад в поисках лучшей доли и землицы забрела сюда группа украинцев-переселенцев. Понравились, по сердцу пришлись заволжские дали хлеборобам, миром решили: здесь наша хата! — и осели. В ту пору пришел с далекой милой Украины и прапрадед Грицко Никуленко.
Из поколения в поколение занимался род Никуленко хлебопашеством, работали в колхозе и родители Грицко. А вот он решил испытать другого счастья. Закончил курсы бурильщиков и стал буровиком. Но где бы ни приходилось бывать, куда бы ни забрасывала его кочевая жизнь разведчика, никогда не забывал Грицко своих стариков. Письма писал, деньги — большую часть заработанного — отсылал им.
А физиономия у Пашки опять ухмылялась, и в руках трещали карты.
— Верни деньги, — угрюмо попросил Грицко. — Нечестно ты их выиграл.
— Ах, Гриша, Гриша, где ты сейчас найдешь честность? Ты говоришь, Кедрин справедливый, честный, а ведь и он порой не прочь передернуть. Вот увел у Гурьева раскрасавицу-женушку, разве это честно? Или еще: через два дня нам жрать нечего будет, а он молчит… Это честно? Жалко мне тебя, хороший ты парень… В городе я еще подумал бы и, может, вернул бы твои гульдены, но здесь, Гриша, не могу, и не проси… Они нам еще пригодятся.
— Зачем?
— Ох-хо-хо, деньги всегда нужны, Гриша… Ну, ладно, давай подведем итог: ты мне должен тысячу монет, так?
— Ну… так…
— Да ты не печалься, Гриша! — Павло перегнулся через стол и хлопнул Грицко по плечу. — Радуйся, что с Пашей встретился. Вот вернемся в город — тогда заживем. В городе денег много, только нужно уметь их взять… Ну, ладно, пошел вон, устал я нынче…
Вздрогнул Грицко всем могучим телом, уставился на Пашку.
— Да ты это что? — спросил, задыхаясь.
— Тихо, Гриша. Не забывайся. Я тоже умею сердиться… А про то, что я сказал, не забудь. Намекни ребятам как-нибудь, скажи: с голодухи скоро пухнуть начнем…
7
Странное, двойственное чувство вызывал у Алексея Грицко Никуленко. С большим маловыразительным лицом, с выпуклыми неподвижными глазами под сросшимися в одну линию бровями, с покатыми могучими плечами, неуклюжий и медлительный, Грицко работал, на первый взгляд, не хуже других. И только присмотревшись, можно было заметить, что работает он как-то заученно, механически.
И еще одно удивляло и настораживало в нем Алексея: молчаливое сопротивление всему, что предлагал сделать мастер. В то время как Альмухаметов и Климов, да и другие рабочие горячо взялись за внедрение нового метода бурения, Никуленко мялся, о чем-то раздумывал (да и думал ли?). Он с детской непосредственностью задавал наивные вопросы и требовал на них исчерпывающие ответы. Подавляя раздражение, Алексей объяснял долго и подробно. Выслушав, Никуленко минуту-две молчал, а потом вдруг огорашивал следующим вопросом:
— А зачем это, а?
— Но я только что говорил об этом! — глядя недоверчиво в неподвижное лицо Никуленко, отвечал Алексей и, скрепя сердце, начинал объяснять всех с начала. Подбирая слова, он растолковывал Грицко, что новый метод бурения гораздо эффективнее, что он несет в производство множество выгод — таких-то и таких-то, что так бурят уже Климов и Альмухаметов. Никуленко качал головой:
— Ибрагим?
