Фаза Урана - Кирилл Чистяков

Борисыч поднял тельняшку к подбородку, и я действительно увидел пороховую наколку яхты класса «Финн».

– Парусник! Парусник у меня на сердце! – воскликнул Борисыч и ударил себя в грудь кулаком (судя по размеру его кулака сердце у него тоже было большое). – А урки мне: ты где сидел? А я им, мол, не сидел и не собираюсь. Дурной я, что ли, сидеть? Ну они давай меня прессовать – не в масть у тебя наколка. Парусник, говорят, – парашник, давай, типа, парус двигай туда-сюда – за паханом. Ну я ближнего в дюндель, второго по яйцам. Хули их бить, туберкулезников?

– Ерунда это все, Борисыч, – сказал я. – Не обращай внимания.

– Обидно, все-таки. Я ведь – романтик.

Мы выпили еще.

– Борисыч, а ты где плавал? – спросил я.

– Ходил! Это говно плавает, – возмутился Борисыч. – Черноморский флот, Севастополь!

Тут Борисыч стал рассказывать мне, где он и с кем ходил, а потом самогон закончился, и на столе появились густые лужицы помидорного сока. Мы успели подружиться.

– Ладно, – сказал я. – Мне пора – завтра еще корову доить.

– Матросы своих не бросают! – воскликнул Борисыч, – Я тебя к жене довезу. Мы и на суше кое-чего могем!

Он достал на полке еще поллитровку самогона.

– У меня уже денег нет, – признался я.

– Обижаешь, за счет заведения. Держи.

Борисыч потушил свет в сарае и закрыл его на ключ. Мы выбрались на воздух. С водохранилища дул теплый и приятный ветер. Борисыч спустил стоящий на террасе велосипед «Турист», на руль повесил транзистор, а на раму посадил меня. Мы выехали за ворота.

Транзистор хорошо ловил частоту. Сигнал радио «Ностальжи» по воде без помех шел откуда-то из города. Транзистор болтался и бился о руль. Мы ехали по полосе между подсолнечниками и черной водой затоки, подпрыгивали на колдобинах, пили на скорости самогон, закусывали луком. Я делал пару глотков, а потом передавал назад Борисычу бутылку, и тот удерживая велосипед одной рукой, тоже прикладывался к горлу. Мы уже были пьяные, а если бы были трезвые, то у нас вряд ли бы получилось пить на ходу.

– А жену воспитывать надо! – кричал Борисыч, – Если что – граблями по хребту!

– А ты свою воспитываешь?

– Я – нет. У нас разные весовые категории. Она таких, как мы с тобой, штук десять положит! К тому же я – романтик!

Тут по радио заиграла мажорная итальянская мелодия.

– Споем!? – спросил Борисыч.

– Конечно, споем! – согласился я.

– Э тенерси пер мано, андаре лонтано ла ФЕЛИЧИТА!!! – запел Борисыч.

– Э уно сгуардо иннченте ин меццо аль дженте ла ФЕЛИЧИТА!!! – запел я.

– Э рестаре вичини коме бамбини, ла ФЕЛИЧИТА!!! – пел Борисыч.

– ФЕ-ЛИ-ЧИ-ТА-А-А-А-А-А!!!П! – пели мы вдвоем.

На последнем припеве мы упали с велосипеда, а велосипед сломался. Из колеса выскочили спицы. Цепь сорвалась. Транзистор работать перестал. Я лежал на дороге, придавленный рамой.

– Черт, жена меня убьет, – сказал Борисыч, – Это ее велосипед.

Мы продолжали лежать на дороге. Рядом с нами в поле подсолнечников стояло чучело. Итого, получалось три чучела: одно всамделишнее, а еще я и Борисыч. Если считать с велосипедом – то целых четыре чучела.

– Сам-то дойдешь? – спросил Борисыч.

– Дойду – тут уже недалеко, – ответил я, немного подумав.

– Если завтра жена твоя злиться начнет, приходите ко мне, я вас на яхте покатаю. Бабы это любят… Ну что? Врагу не сдается наш гордый «Варяг»!?

– Не сдается!

Борисыч поднял поломанный велосипед и вскинул его на плечо. Прошел метров десять и опять упал. Затем встал и покатил велосипед рядом с собой.

Я еще лежал какое-то время: может, минуту, а может, и час. Звезды кружились надо мной, как зерна в кофемолке. Землю штормило.

Я встал на четвереньки и сорвал с поля три подсолнуха. «Подарю Ане завтра цветы, – решил я, – Это ничего, что они вялые. Завтра взойдет солнце, они опять распустятся и станут красивыми, как прежде!».

По дороге домой я еще несколько раз спотыкался и валился на проселок. Но я все равно знал, что дойду. Подобный оптимизм – привилегия опыта и тренировки…

Кое-как, почти на ощупь, я таки нашел искомую калитку. Открыл ее со скрипом, боднув лбом, и вдруг почувствовал посылы к тошноте. Меня с изнаночной стороны вырвало на грядки. Как-никак, это было удобрение – мой скромный вклад в развитие отечественного агропромышленного комплекса.

Однако, вопреки ожиданию, легче мне не стало. Я сделал еще пару шагов и рухнул окончательно. Мозг, который несмотря ни на что, до последнего момента продолжал работать на неведомых, альтернативных источниках энергии, теперь ощутив безопасность, медленно отключился, словно разряженный аккумулятор мобильного телефона. И последнее, что я понял той ночью, – это то, что я пьяный валяюсь в капусте. Валяюсь, словно новорожденный.

«Главное, чтобы меня здесь не нашли», – погружаясь в бессознательное, подумал я, и покрепче прижал к груди букет подсолнечников…

U. Трепанация

В штольне было мягко, волосато и шерстисто, как в клубке. Все норы и коридоры покрывал мех хорьков, растущий внутрь. Я шел уже долго. Лабиринт штольни сворачивал резко и непредсказуемо, как вывихнутый и поломанный сустав.

Впереди я услышал яркий свет и заметил железный звон. Свет и звон набухали, как раковая опухоль. Навстречу мне на велосипеде «Турист» неспешно выехал сумасшедший археолог Хмара. На его голове была фашистская каска с шахтерским фонариком. Звонок на руле велосипеда отбивал чечетку металлическим язычком. От колес в хорьковом меху осталась долгая колея.

– Комната трепанации готова. Ты уже все решил? – спросил сумасшедший археолог Хмара.

– Нет. Еще нет. Нужно решать пока есть чем решать. Потому что потом решать мне уже будет нечем, и получится, что все вышло без решения. А так не бывает, – ответил я.

– Третий глаз в черепе – единственный способ пережить ядерную зиму. Спасутся только брахманы.

– В школе нам прочли лекцию, что если в черепе сделать дырку, то станет больно.

Я полез в карманы пальто, чтоб достать конспект и показать сумасшедшему археологу Хмаре доказательство правдивости моих слов. Но карманов стало столько, сколько бывает лап у хорьков-сороконожек: очень много. И в каждом кармане появились еще карманы. И в карманах карманов тоже карманы. И я ничего не нашел.

– Официальная наука лжет! Боль – это жадность. Когда отрезают руку – мозг жалеет о том, что он уже никогда не сможет воспользоваться рукой. Когда болит зуб – это мозг горюет о том, что у него в подчинении скоро не будет зуба. Но когда мозгу дарят дополнительный глаз – он радуется и ликует!

– А что случится, если у мозга забрать мозг?

– Мозгу себя не жалко. Потому что, если он себя потеряет, то значит и жалеть себя уже не сможет. Так как его нет, то и жалеть уже некому и не о чем.

– Тогда, может, лучше – лоботомия!? Чтобы не жалеть. Я слышал, это очень помогает. А?

– Нет. Только трепанация.

Я вздохнул. Трепанация, так трепанация. Я, правда, хотел лоботомию. Но сумасшедшему археологу Хмаре ничего не объяснишь. Ему хорошо – у него каска на голове.

– Следуй за мной, – сказал он.

Его велосипед, по проторенной в хорьковом мехе колее, теперь ехал куда быстрее, чем прежде, и я едва за ним поспевал. Зря я потерял лыжи. Вдруг из ответвления штольни я услышал гламурную музыку. Та-да-да-та-та, та-да-да-та-та ТА-ДА-ДА-ДА!!! Та-да-да-та-та, та-да-да-та-та ТА-ДА-ДА-ДА!!! Та-да-да-та-та, та-да-да-та-та ТА-ДА-ДА-ДА!!!

Я свернул на звук, пролез в проплешину шерсти и очутился в кафе «Лоцман». Аня стояла за барной стойкой. На ней был белый докторский халат, а на шее вместо стетоскопа висел счетчик Гейгера.

– Я тебя ждала, – сказала Аня.

– Мне раздеться? – спросил я.

– Зачем?

– А разве это не медосмотр перед трепанацией?

– Нет. Ты хочешь сделать трепанацию?

– Да. Тогда я переживу ядерную зиму, а мозг не станет жалеть. Если хочешь, я договорюсь, и тебе тоже сделают дыру для третьего глаза.

– Дыры – это плохо. Все беды мира из-за дыр. Озоновая дыра – это очень плохо. Это отверстие в черепе атмосферы.

Тут я понял, что мне ужасно хочется пить. По-моему, у меня во рту тоже выросла хорьковая шерсть. Ее нужно было срочно испортить чем-нибудь. Лучше пивом.

– Налей мне пива, – попросил я. – Умоляю.

XXIII. Огонь

Больше всего на этой планете я ненавидел просыпаться. Но за свою жизнь мне приходилось делать это уже больше, чем восемь с половиной тысяч раз. Утро меня будило по-разному. Будило, как гудок уходящего парохода, как телефонный звонок начальства, как холостой выстрел, как скрип монеты по стеклу, как автомобильная сигнализация. Это утро было особенно отвратительным.

Уже рассвело, когда я проснулся на капустной грядке. Хотелось пить. Рядом валялись увядшие подсолнухи. При солнечном свете они и не думали распускаться, и вид у них был настолько никчемный, что ими не заинтересовался бы и Ван Гог…