Бортовой журнал 5 - Александр Покровский

И эти проценты, которые сейчас все считают грабительскими, после повышения ставки покажутся всем ангельскими.

М-да!

Это как давление воды в трубе. Можно поддерживать давление, увеличивая напор, а можно увеличить давление. закрывая трубу.

И инфляции не станет.

Производство упадет, лишние деньги изымут.

Никто ничего не будет делать, и инфляция остановится. Здорово.

Я прочитал множество книг о войнах. Наверное, есть еще множество книг, которых я не читал, но уверен, что найду в них все то же самое: русский солдат – один из самых стойких в мире.

И когда книги переносили меня во времена русско-японской войны, я видел гибель Порт-Артура, предательство генералов и мужество защитников крепости.

А потом была Цусима и дрожь по коже от разрывов и залпов, и я стоял на палубе, а вокруг творилось невообразимое – рвало на куски металл и людей, и кто-то полз в чаду, в дыму по палубе, и крики раненых и стоны гибнущих.

А на «Стерегущем» открыли кингстоны и затопили корабль, и последнее, что слышали высадившиеся на него японцы, это: «Хрен вам! Не сдаемся!»

А потом была кровавая мясорубка великой и единственной Гражданской, и офицеры, которых топили баржами, и юнкера, которым вырывали глотки.

Этим юнкерам было по шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет, не более, но они могли умирать за Отечество.

А в Финскую войну, на которой воевал мой дед, в тридцатиградусные морозы, когда пальцы примерзали к железу, по пояс в снегу они плыли и плыли навстречу прекрасно обученным финнам.

Их расстреливали, как в тире, как на учебных стрельбах, методично, неторопливо.

А потом будет июнь сорок первого и миллионные армии, так и не вышедшие из окружения.

А еще будет Таллинский переход, и бомбежка судов, и расстрел добравшихся до финского берега.

А потом мы отступали, отступали, отступали, потому что все на войне решают люди, их умение, их достоинство, а офицеров готовили на ходу, взамен тех, что погибли еще до войны как несомненные враги народа, и ополчение, что бросали на врага только с «коктейлем Молотова».

А великие полководцы запросто могли армию послать на минное поле или бросить ее на врага совершенно безоружную: «Оружие добудете в бою!»

А потом, через много лет, мне будут рассказывать о той войне:

– Мы шли через поле. Мы шли три дня, а оно не кончалось. Нас не кормили. Где-то, наверное, заблудились наши полевые кухни. А впереди мы слышали глухие взрывы – это был фронт. Мы шли туда. По грязи. По колено. Я никогда потом не видел столько грязи. Для меня война – это трое суток идти по грязи. А потом налетели самолеты. Бомбы. Все метались вокруг, а я упал куда-то, и меня засыпало землей. А потом я встал. И тишина. Такая вокруг была тишина, что и не сказать. Очень тихо. Я встал один.

Я один остался. Оказалось, что я один. И никого. А вот еще:

– Мы людей забирали с Малой Земли. Про нее потом много писали. А мы на катерах, и нам только подойти, все сбросить, что привезли, и раненых забрать. И зачем столько людей поубивали? Ясно же, что не получилось с ходу взять, так зачем? Там же весь берег пристрелян был. Клали как заведенные, а мы все подвозили и подвозили.

А еще была оборона Севастополя, и подрыв своего же госпиталя, и начальство, за которым прислали самолеты, и раненые, которые видели, что начальство бросает солдат, оставляет их на съедение.

За это отчеканят медаль. Медаль «За оборону Севастополя». Медаль. Кусок железа. Один генерал тогда не выдержал этих взглядов раненых и вернулся. Он погиб вместе с ними. Другие получили медали.

А тех, кто были под немцами на оккупированных территориях, потом, после освобождения, тут же призывали в армию и бросали в бой. На редких фотографиях того времени видно, что их даже не переодели в форму.

Да она им, в сущности, и не понадобилась – большинство полегло под пулями. Их призвали в 43-м, в 44-м. В начале войны им было по пятнадцать-шестнадцать лет. Но к 44-му им было уже по восемнадцать-девятнадцать, и они вполне могли смыть позор оккупации кровью. Они смыли.

Ах, Россия, Россия! Что же ты так к своим сынам? Будто у тебя их немерено, будто и не кончатся никогда твои солдаты. А надо будет – и опять, кликни только клич – и соберем. И бросим их ради победы. Нам же нужна только победа. Только победа. Любой ценой.

В чистом поле встает рать, и встречает та рать другую. Ох и сшиблись они, ох и сшиблись – все потом будет трава, а кости уйдут глубоко, не сыскать.

– Израиль напал на Ливан! Мы сейчас грузимся на суда… – а это уже слышал я сам. Девятнадцатилетним.

Училище. Нас подняли по тревоге.

Где этот Израиль? Где Ливан? Почему мы идем туда– никто никого не спрашивал. Я давал присягу, значит, должен. Сколько раз я стрелял из автомата? Неважно. Я научусь.

А до этого был Карибский кризис, и туда послали наш торговый флот, и он вез на Кубу ракеты и людей. А послали подводные лодки, да не атомные, а дизельные, и в отсеках температура поднималась так, что люди падали в обморок.

А дизельные лодки должны всплывать на зарядку батарей, тут-то их и поджидали американцы.

Холодная война.

Это все называлось холодной войной. Мы ходили в море как заведенные. Нужно сто лодок – будет сто. Нужно двести – будет двести. Дизельные лодки уходят на четырнадцать месяцев. Люди сойдут с ума? Ничего, не сойдут.

А потом будет Афганистан – кто, за кого, почему, куда?

Много еще всего будет.

Как тебе живется, самый стойкий русский солдат? А под словами «русский солдат» я понимаю все национальности, что проживают на Руси, – и татары, и калмыки, и угры, и чудь.

Русские, потому что под руссами. «Чьих вы будете, чудо-воины?» – «Русские мы, под руссами».

Не так давно это повелось. «Руссы» – по греческим да арабским летописям – это с девятого века. По ним руссы – это норвеги.

Нас норвеги научили воевать.

Вот и воюем.

По сию пору.