В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

а я пулю словил – но ради чего? А вот оно! Долгое время земля творилась, чтобы к этому часу прийти. Мои поступки и твои поступки. И все яснее ясного, как на ладони. Ну, хватит болтать. Стреляй, а потом, если мозгами дорожишь, возвращайся домой к своей родне. Не становись как я, тогда, может, и не кончишь как я.

Оба помолчали, ибо не могли пересилить безмолвие, словно маленькими словами, что были произнесены, себя исчерпала сама ночь – и не оставалось во всем мире ничего, что было неизреченным.

Ну, облегчишь участь мою? или мне и дальше зазря мучиться?

Кареглазый судорожно сглотнул, утер ладонью вспотевший лоб и услышал голоса и топот.

Я вернусь, бросил он и вышел в коридор.

Горбоносый, втягивая живот и поправляя ремень, направлялся за народом, все были вооружены. Чернокожий быстро схватил с матраца и надел свою шляпу, движением большого пальца подтянул тесьмы подтяжек на плечи и вытащил револьвер из кобуры на поясе.

Индейцы лошадей срезают! крикнул сын ирландца снизу.

Вот сучьи дети! с задором рявкнул ирландец.

Горбоносый, скаут и кареглазый устремились вниз, ирландец переместился в другой конец комнаты с ружьем, где вытащил из подвешенной кобуры на ремне, обмотанном вокруг гвоздя, свой револьвер и, жутко бранясь, оттянул курок – горбоносый, сын ирландца и двое чернокожих последовали за ним, а последние на ходу хватали винтовки в коридоре и, выглядывая из проема, заряжали их.

Кареглазый спохватился, что оставил свой винчестер в чехле, прилаженном к седлу, а седло – при въезде в конюшню.

Берите наши ружья! и покажем этим индейским недоноскам как закалялась сталь! крикнул ирландец.

Кареглазый вооружился мушкетом и поторопился к окну – но снаружи было темно.

Хотя он сумел различить смутно очерченные силуэты всадников, вооруженных копьями и винтовками и восседающих на неистовых конях с большими светлыми глазами, жутко клокочущих, гогочущих и рвущихся в мнимый бой тварях, что парили остервенелыми бесплотными и просвечивающими призраками на дне темного выскобленного колодца улицы в тусклом лунном свете; там фигуры индейцев плавно переходили одна в другую и вращались, как узоры на воде, словно бы участвуя в своеобразной театральной мистерии. Кареглазый перекрестился.

Их там чертова дюжина, сказал скаут.

Какого дьявола, безбожное семя, вы штаны протираете у моих конюшен, скотоложцы чертовы! Ищете, где бабы подешевле!?

Кто-то вышел из соседнего дома с револьвером и фонарем. Кареглазый прищурился, увидел индейца. Высокорослого и широкоплечего, на запястье браслет, волосы черные и лоснятся, заплетенные в косу, как смола, из одежды на нем колом стоял накрахмаленный пиджак – из-под него торчал воротник ситцевой рубашки, под короткими бриджами белели вычурные чулки; и совсем чуждо смотрелись на нем мокасины; и этот нарядный индеец, очевидно прошедший через болезненную христианизацию, ступил в стремя уведенной из конюшни лошади, взялся за рожок и, оттолкнувшись пяткой, сел в седло столь просто и сноровисто, как делал тысячу раз до и сделал бы тысячу раз после – если бы этим дело не приняло дурной оборот.

Коротко прогрохотал револьверный выстрел. Простреленный насквозь индеец, выпустив из легких непригодный воздух, подпрыгнул в седле, из его груди выплеснулся красным фонтаном фейерверк, и налившееся свинцом тело замертво рухнуло вниз, подняв облако пыли, тут же застелившей опять клочок земли – он вывалился из седла, нога его зацепилась за стремя, и напуганная лошадь бросилась наутек, волоча прочь по улице кувыркающийся и вращающийся труп сквозь атакующую десятками голов конницу, затем волоча его по полю, приминая перепачканную кровью траву и направляясь к горизонту, испещренному темно-зелеными дубами.

Кареглазый опустился на пол и зажмурился, когда послышались выстрелы – стреляли из винтовок, в воздухе над ворвавшимися в поселение индейцами повис тонкой полупрозрачной вуалью пороховой дым, быстро рассеялся по ветру; и угнанные лошади переполошились, тощеватые, темно-каштановые, с желтыми мохнатыми впадинами промеж ребер, они кружились на месте; земля забренчала под копытами двух десятков напирающих мустангов; индейцы на скаку зажигали факелы и швыряли на крыши домов; немедленно загрохотало отовсюду из соседних строений, по ним лупили из дальних окон гремящие пистолеты. Дом, в котором кареглазый находился, наполнился звенящими и вибрирующими мелодиями огнестрельного оркестра; стены ходили ходуном, прибывшие индейцы в бешеном темпе палили по осыпающимся окнам, скаут и белый мужик садили по ним из мушкетов, после выстрела бросая их под ноги на пол и беря ружья, которые рядком поставили друг к дружке у стены; делали по выстрелу без промаха в кроваво-красную всасывающую воронку уличной пыли, высовываясь и чертыхаясь, а потом прятались за трещащими досками от канонады ответного огня; сын ирландца возился с давшей осечку винтовкой, истекая кровью от пулевого ранения в плечо. Визжа и вопя, погибла лошадь с отстреленным ухом и мозговым веществом, виднеющимся в открытой ране в черепе, а перекрикивающиеся индейцы – кто из них спрыгивал со своих коней, врываясь с ножами наголо в дома, из которых доносились вопли, а кто скользил близко к земле и отвечал на стрельбу стрельбой из фитильных крупнокалиберных ружей времен гражданской войны, кто шпарил из однозарядных винтовок прямо с лошадей, у которых перекашивались от ярости и ужаса длинные пучеглазые морды со щелкающими зубами.

И вереницей они метались в стремительно видоизменяющихся клубах пыли из-под копыт, перемещались там, менялись местами, как какие-то картинки или шахматные фигуры, составляющиеся в различные узоры, смутные расплывающиеся абрисы и мимолетные комбинации из вспышек, образов, криков и тел. Кровь на улицах светилась лазурью в свете луны, будто скорбящей от потери единокровных с ней сыновей, что лежали, ползали, скалились, пытались стрелять из пустых винтовок по домам вокруг них, раненые, поднимались, брались опять за ножи и копья, хромая, прыгая на одной ноге, шли к дому, откуда по ним стреляли поочередно скаут и ирландец, и двое негров. И остальные индейцы, один за другим, под дождем крапленого свинца кто падает со своих исступленных кобыл лицом вниз, кто повисает на них, цепляясь за холку и утягивая за собой в кровь и грязь, словно от этого зависит их жизнь. Скаут крикнул кареглазому, и тот неохотно высунулся из окна и наугад выстрелил из мушкета, пуля попала случайному индейцу в лицо – и он умер мгновенно.

Кареглазый бросил мушкет.

Пусть это прекратится! крикнул он.

Хватайте динамит! рявкнул голос, поджигайте!

Кареглазый зажал уши. Раздался оглушительный грохот, в темноте не было видно ни пламени, ни самого взрыва. Но индейцы, что еще стреляли с лошадей, застопорившихся посреди улицы, вдруг оказались на земле кто без рук, кто без ног; с полопавшимися головами, чье содержимое смешалось с крупицами чего-то, похожего на крупную картечь,