В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

Сучий сын! крикнул он.

Не успел Хардорфф вскинуть карабин Спенсера к плечу, чтобы выстрелить индейцу вслед, как со спины на него бросился с ножом горбоносый, вогнал ему лезвие промеж лопаток и оба, перевалившись через подоконник, упали вниз и приземлились на матрац, где Хардорфф закричал от боли, пока горбоносый, в обнимку с ним лицом к лицу, обхватив его мускулистыми ручищами, голый по пояс, вращал нож в спине проповедника, подбородком расплющивая ему нос и стараясь выдавить левый глаз, когда из окон на втором этаже высунулись стрелки с ружьями, кроме Холидея; но Хардорфф, кривляясь, странно выгибая руки, напрасно стремился дотянуться до ножа в спине, пока лежал на горбоносом, который неуклюже вертел головой, давя подбородком на глаз, а потом вгрызся зубами иезуиту в нос и изо всех сил сомкнул челюсти, и горячая кровь наполнила его рот, залила обоим лица, и большие белые глаза горбоносого, выделяющиеся на фоне перепачканной физиономии, вращались и мигали, когда он потянулся к декорированному скаутову револьверу, заткнутому за ремень, чтобы кончить умирающего Хардорффа, который хватался за израненную переносицу; но револьвер, по-видимому, выскользнул у горбоносого из штанов, еще когда они перекувырнулись, и горбоносый заметил краем глаза, что стрелки в окнах исчезли, а Хардорфф ужасно вопил и завывал ему в ухо, когда он отпихнул его с себя, опоминаясь и с усилием выдергивая нож из спины; горбоносый быстро нанес ему короткий удар в шею, а затем нашарил в грязи его карабин и побежал, что было мочи, вслед за раненым черноногим, да и сам горбоносый принял на себя с десяток дробин из ружья Холидея, и теперь весь был в крохотных черных кровоточивых дырочках, и ощущал, что несколько дробин сидят под ребрами особенно глубоко, но пока бежал, задыхаясь от неожиданно нахлынувшей астмы, с бешено колотящимся сердцем и застывшей на устах мольбой; и вдалеке он уже видел вечнозеленый ландшафт, что простирался за бархатистой озерной гладью и был испещрен, от и до, как фигурками игрушечных солдат, бесчисленными сине-зелеными ельниками, трепетными пихтами, соснами и туями.

Те созвездия, которые еще не застелило массивное покрывало грозового фронта, очерчивались из-под него бледным силуэтом покойницких ступней, а в отсутствии солнца и луны окутанный полуночной темнотой мир зиждился на хрупкой и абстрактной договоренности между светом и тенью, и горбоносый не задумывался о том, как переставляет босые ступни, а просто – бежал.

Холидей постоял, глядя из окна на корчащегося от боли и стонущего Хардорффа, затем сплюнул и вошел в соседнее помещение, в котором пол наспех застелили одеялами и матрацами, тоже испачканными кровью, а под простреленным оконным стеклом, безжизненно понурив голову, с несколькими черными прорехами в пижонской рубашке, сидел застреленный скаут.

Ты, что ли, их паренек? спросил Холидей. Убили и тебя, вот мерзавцы.

Он услышал, как проскакали на лошадях вслед за федеральным маршалом трое иезуитов, у которых Хардорфф напрочь вылетел из головы. Холидей взял с вешалки шляпу с шестиконечной звездой, торопливо покинул гостиницу и, обойдя ее, подошел к Хардорффу и не без удовольствия глядел, как тот, неприглядно корчась, умирает. Ливень шпарил по его шляпе.

Холидей поймал ошалелый взгляд Хардорффа и сплюнул.

Те сучьи сыны мне не приятели, но уж лучше поглазею я, как ты подыхать будешь, сказал Холидей, а потом пойду своим путем.

Он присел на корточки и поднял револьвер с рукояткой из слоновой кости, украшенной горельефом, изображающим орла.

Приглядный пистолетик.

Тебя поймают, прорычал Хардорфф.

Маловероятно, я теперь все равно что на другом конце света.

Гляди, как бы тебе и вправду на тот свет не отправиться!

Холидей сплюнул и поднялся, когда вдалеке возобновилась стрельба…

…горбоносый нырнул в густой непроходимый березняк и физически ощущал пули, пролетавшие мимо и трескуче-сухие звуки продырявленных стволов. Он оглянулся, когда поодаль громыхнуло порохом и пламенем из револьвера, а сразу вслед за этим грохотом послышался жалобный вой подстреленного мужчины, выстрел повторился, жестяной и гремящий, и вой прекратился, но горбоносый почувствовал, как оставшиеся стрелки отвернулись от него и разряжают свои ружья в другом направлении, выкрикивая невнятные бессмысленные фразы верхом на лошадях. Горбоносый пробежал в темноте, разглядев промеж чередующегося березняка фигуру всадника, вскинул карабин и дымно выстрелил наугад, пуля вылетела из ствола и прошибла конника, оставшись плавать в пустом простреленном легком.

Горбоносый немедленно выстрелил повторно, опять вибрирующий грохот, силуэт чуть дернулся вверх. Вторая пуля пролетела со свистом сквозь череп, разбросав его содержимое, бледно-розовое облачко, как утренняя роса, застыло в испещренном струями ливня воздухе, а оставшегося стрелка напуганная лошадь выбросила из седла и он, не замечая боли, побежал прочь, и горбоносый слышал всплескивающий шелест, слово сам Христос шел босяком по поверхности воды; но стрелок не сумел уйти далеко – потому как его настигли еще две револьверные пули, обе в спину. И он умер на месте.

Стараясь отдышаться, горбоносый стоял как вкопанный с карабином и вращал обезумевшими глазами, но взгляд его остановился на фигуре черноногого, стоящего с револьвером в опущенной руке – он был дважды ранен, но жив. Он стоял, сонно пошатываясь и обхватив живот, соколиные глаза его едва светились угасающим светом, а непримиримое лицо теперь выражало умиротворение. Горбоносый, хромая и опустив карабин, подошел к нему и положил ладонь, испачканную кровью, на мокрые волосы. И так оба стояли неизвестно сколь долго. Все вокруг мерещилось застывшим, неподвижным, подчиненным единому нерушимому закону, и в эту ночь сам макрокосм обнажил перед ними свою подлинную сущность, не тронутую тлением нематериальную мануфактуру, прикрывающую нечистоплотность и срамоту смертного мира.

Они открыли для себя природу покоя, природу, пребывающую в первоначальном и неизменном состоянии еще со времен сотворения мира. И природа эта – безмолвие. К ним на короткое мгновение пришел проблеск обещанного долгожданного спокойствия, когда они оба, стоя под холодным ливнем здесь, под открытым небом, поняли, что являются частью этой природы в самом сердце своем, и ничья власть, даже господня, не отлучит их от сего царствия небесного. Когда ливень прекратился, в озере оттенка мышьяка, затянутом мистической предрассветной дымкой, стали отражаться мерцающие звезды, эти твердыни господни, как кусочки зачарованной смальты на фоне свинцово-серого неба. Ветер подвывал в верхушках деревьев, чьи стволы поскрипывали и качались, и с первыми лучами рассвета к сернистого цвета воде неведомыми тропами стали спускаться в дремотной тишине олени, и вялый плечистый серовато-рыжий медведь, покачиваясь, брел на поляну, где воздух пропах кровью, мочой и прелью.

А потом взошло солнце.

КОНЕЦ