В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

Они живы-здоровы.

Мужчина, потея, напряженно проговорил. Оружие есть у тебя?

А тебе зачем?

Надо. Так есть или нет?

Да.

Какое?

Отцовский винчестер.

Он заряжен?

Всегда.

И рука у тебя на стрельбу набита?

Более-менее.

А людей убивал?

Стрелял по ним, может, кто и умер под моими пулями.

А если еще одного попрошу убить – не откажешься?

Кареглазый отклонился. Кого?

А ты, малой, и вправду звезд с неба не хватаешь.

Кареглазый промолчал.

Сколько тебе лет?

Девятнадцать.

У тебя и семья есть?

Да.

Отец и мать?

Да, отец и мать.

И больше никого?

Есть старшая сестра и младшая сестра.

А дети у тебя есть?

Кареглазый покачал головой. Нет.

Почему?

Молод еще.

Ты еще молод, но уже ощущаешь.

Что ощущаю?

Сам знаешь.

Знал бы – не спрашивал.

Ощущаешь, что недостаточно жив. Но уже не надышишься.

Кареглазый усмехнулся. Это ты ощущаешь, а я – жив-здоров.

Но я умираю с этим, а ты – живешь. Вот между нами разница.

Кареглазый промолчал.

Мужчина посмеялся. Чья участь хуже, твоя или моя?

Твоя.

Может, и моя. Если я не ошибаюсь, ты возомнил, будто у тебя силенок хватит, чтобы самому по себе жить.

Самому по себе?

Да. Самому по себе.

Не пойму, что ты имеешь в виду?

В одиночку. Самому по себе. Без причины. Без смысла. Без того, чтобы тебя тянули за уши. Не ставя никому никаких условий. И принимая этот дар, каким он тебе дарится. Из рук умирающего.

Кареглазый смутился. Какой дар?

Мужчина смотрел в потолок. Человеку хочется уйти туда, где он почувствует себя живым. Мне хотелось. И тебе хочется. Но ты не чувствуешь этого. Всюду, куда не пойди – ты мертв. И окружен тишиной. Ничего не меняется. Вокруг только плоды твоего бесчувствия. Унылая серость мертвого мира. Так или нет?

Нет…

Ороговевшие статуи деревянных людей, загрунтованные птичьим пометом.

Ломкие люди из ногтей.

Под защитными покровами.

Окаменевшие и поросшие быльем. Как замшелые камни на луизианских болотах. Бесплодные жизни моллюсков в молитвенной раковине.

Бесконечная молитва однорукого отца.

Вот кто мы есть такие. Мы молимся и застыли в молитвах, как соляные столпы.

Как соляной рассол, испаряющийся в теплых лучах солнечного света…

…Я истощился, малой, огрубел до бесчувственного, до каменного состояния. Потерял себя и пытался услаждаться пороком. Мои чувства стали обезвоживающими солончаками, они превратились в гноящиеся и влажные язвы, кровоточивые и болящие. В просторные белые просоленные дюны, скучные и сухие, как пепелища. Только ветер и кости, а когда прилетают птицы – то и их нет. И все, что приходит к нам и остается в нас, умирает в нас.

Кареглазый сказал. Все люди одинаковые.

Одинаково мертвы?

Да. Одинаково мертвы.

Мужчина улыбнулся. Это потому что мы не движемся туда, куда идем – этот факт объясняет все. Объясняет, почему мы не можем дойти и почему умираем раньше, чем дойдем. И умираем посреди нигде, вот как я умираю. Посреди проклятого нигде! В богом забытой дыре, по твоим собственным словам.

Кареглазый сказал. Я пойду.

Куда? Посиди минуту-другую.

Ладно.

Порядочный ты парень.

Если ты так говоришь.

Тебя по имени как звать?

А тебя?

Джим Две Жилы или Двужильный Джо.

Ты с таким именем родился?

Рождаются, парень, с натурой, а имя после догоняет.

Ясно.

Мужчина повернул голову и шевельнул рукой. На комоде в углу лежала кобура с флотским кольтом.

Это мой?

Твой.

Забавно.

Что?

Хочу, чтобы ты меня застрелил.

Тебя, по-моему, уже один раз застрелили.

Это ты верно сказал. Но если всерьез.

У тебя какие шансы?

Без доктора в этой дыре? Думаешь, мои дружки со мной будут таскаться – я им седла кровью замараю с пулей в печенках.

В кишках.

Да хоть где.

Кареглазый спросил. Ну застрелю – а потом что?

Самому любопытно, малой. Но один не узнает то, что узнает другой. Это убийством не будет. Не уверен, будет ли это самоубийством. Но я одной ногой уже на том свете стою. Одна пуля всего-навсего. Я заслужил одну пулю. Каплю свинцовой воды, отлитую в безупречной форме. Если ты меня обратно вытащить не можешь – то хотя бы помоги старику через порог переступить.

Ты не старый.

И на том спасибо.

Не за что.

Все уже решено давным-давно. Ты и я. У меня кишки перемешаны. Сколько я еще промучаюсь? Ублюдки! едва ноги унесли. Эти мерзавцы по нам стрельбу открыли как по животным. Без предупреждения. Без словца единого. Как по зверям.

Может, за вами какой грешок тянулся?

Грешок. Страшно тебе?

Мне?

Да.

А должно быть?

Мне страшно – но меньше, чем я ожидал. У меня есть дети.

Кареглазый спросил. За ними есть, кому приглядеть?

А что? ты им в отцы напрашиваешься?

Я просто спросил.

Просто спросил?

Да, просто спросил.

Ничего просто так не случается, малой. Заруби себе на носу.

Ладно.

Да, послушай вот что. Этому миру не нужны его собственные дети, а мои – чужие. Ты понимаешь, мои дети – чужие дети.

Кареглазый промолчал.

Какую глупость сотворил, господь не помилует. Глядел на своих детей – и кажется, что голыми руками их умерщвляю. Зачал кровушку. Не поймут, что их отцы – есть их убийцы. Уповай на то, что и твои дети не поймут. Иначе худо тебе придется, ты поверь. Худее некуда. И вместо лжи и благодарности получишь правду-матку. Нас всех убили наши отцы и наши матери. Горе рожающим и беременным! и питающим сосцами в те дни! Я ведь их каждое утро умерщвлял, когда они просыпались с сердцами, преисполненными ложных надежд. И каждую ночь я голыми руками душил их, когда они засыпали. Это настоящий мрак, малой. Я ежедневно умерщвлял своих детей. Это то, что я с ними сотворил – когда позволил себе иметь детей в этом мире. Я их убийца. Я убил их собственными голыми руками. Я глядел на них, а видел только будущих мертвецов. Они улыбались мне! Отцы учат своих сыновей быть благодарными им – за что? За то, что они убивают своих сыновей! Мои дети. Их кровь, которая уже пролилась или еще прольется – на моих руках. Это самое омерзительное чувство моего отцовства. Я никакой не отец, я не господь бог, а просто-напросто убийца. И ты будешь им. Вот какой грешок за мной. А все прочее, что я творил – это ерунда.

Кареглазый не ответил.

Мужчина посмеялся. Со мной еще трое были, двое чернокожих и двое белых. Они просто напуганы. Одного убили на месте,