Запад есть Запад, Восток есть Восток - Израиль Мазус

замечательно, если б в школьные годы немецкий язык он учил с таким же усердием, как математику или историю с литературой. Потому что Фролов, сколько не старался, но никак не мог вспомнить тех слов, с помощью которых можно было бы продолжить это случайное знакомство.

Разделенные велосипедом они стояли друг против друга. По дороге мчались машины. На них обращали внимание. Кто-то даже просигналил, не сбавляя скорости. И ни он, ни она не торопились разъехаться, словно бы ждали чего то. Говори она по-русски, у него для нее нашлось бы множество слов. Скорее всего, Фролов бы сказал, что у него такое ощущение, будто бы они уже где-то встречались. И если бы она ответила, что это невозможно, ведь они живут в разных странах, то он бы тогда сказал, что, значит, видел ее во сне. И еще воскликнул бы в ответ на ее недоумение: да какая разница-то?! Ведь видел же! И тут вдруг Фролов, наконец, вспомнил некоторые из тех слов, которые должен был сказать еще в самом начале их знакомства. Он произнес:

— Фройлен, битте, заген мир ви ист зи Намэ[3]?

Девушка с готовностью произнесла:

— Хельга.

— Хельга?! — восторженно переспросил Фролов, — так ведь это же Ольга, если по-русски. Понимаете, Ольга! Форштеен?

Смех в глазах Хельги разгорелся еще сильнее.

— Я, я, то есть «да, да», — проговорила она и вдруг чисто по-русски добавила: — А вы хорошо говорите по-немецки, герр официр.

После чего заливисто рассмеялась.

— Вот это да-а, — наконец-то получив отгадку смеющимся глазам Хельги, изумленно проговорил Фролов, — что же ты сразу не призналась, что ты русская, Оля?

Хельга поежилась, огоньки в ее глазах погасли.

— Теперь вы не очень хорошо сказали, товарищ офицер. Я вам ни в чем не призналась. Разве вы меня допрашиваете?

Лишь теперь в словах Хельги Фролов смог уловить очень легкий иностранный акцент.

— Извините, — сказал Фролов, — и, правда, нехорошее слово подвернулось, случайное. Но только я никогда и никого не допрашивал. Я строевой офицер. Но вы-то сами кто?

— Здесь надо немного помолчать, но я не умею, — опять с непонятным весельем в глазах сказала Хельга. — У нас неправильный разговор. Я назвала себя, а вы нет. Извините.

— Не извиняйтесь, все правильно. Это все потому, что я еще не совсем понимаю, как мне с вами себя вести. Если честно, то я даже немного растерян… Но мы это сейчас исправим. Для начала представлю себя: Фролов Владимир Афанасьевич, офицер по связям военной комендатуры города Вены. А дальше, будь что будет, но я делаю вам предложение перейти на «ты». Тогда я стану для вас просто Владимиром, а то может быть даже и Володей. Вы согласны?

— Согласна, очень даже согласна, Владимир, — улыбнулась Хельга, — это имя лучше, чем Володя, ведь вы… ты уже не ребенок, у тебя на груди много награждений. И еще я согласна быть для тебя Ольгой. А теперь про то, что ты меня спросил. Я здесь родилась, и я совсем не русская, я немка. Но моя мама родилась и жила в Петербурге. Русский язык это единственное богатство, которое нам осталось от России, хотя, как у вас неправильно говорят, это было давно и неправда. Мама всю жизнь старается хотя бы немножко говорить со мной по-русски. В нашей библиотеке есть русские книги еще царского времени. Теперь я все больше их читаю. А то, что я тебе не сказала, что говорю по-русски, так это потому, что ты на меня совсем не смотрел. Когда же я услышала, как ты сам себе говорил, особенно про гвоздик и гвоздь, ты мне стал очень интересен. У тебя чистый язык. Когда вы к нам пришли, я стараюсь при каждом случае слушать слова вашей речи. Они ужасные. Зачем вам столько некрасивых слов? А вот ты очень мало говорил, но это было как музыка. Я слушала тебя и думала про мой скорый разговор с мамой, когда она узнает про мою и твою встречу, когда ты даже не думал, как я хорошо тебя понимаю.

— Ты, должно быть, очень хорошая дочь, если у тебя есть такое сильное желание все-все говорить своей маме…

— Нет, все-все я не говорю, но у нас намедни был один разговор, когда я сказала, что ужасно страдаю от языка русских солдат, когда начинаю их слушать. Мама тогда спросила: чего же ты ожидала? На каком еще языке должны говорить эти потомки убийц и воров? О, Владимир, что у тебя стало с лицом?! Я сказала не те слова?!

— Сказала. Про воров и убийц, — на лице Фролова больше не было улыбки, а во взгляде появился холод. — И не оправдывайся. Тем более что это не твои слова. Знаю, что дальше хочешь сказать. Что, оказывается, есть и такие русские, которые сами с собой на правильном языке говорят. Да откуда тебе знать, какие слова мне иногда приходилось кричать? Но я уже остыл. А те, кого ты подслушивала, значит, еще не остыли, да и подслушивать нехорошо. Взяла бы и спросила их о чем-нибудь. Даже и не сомневаюсь, что с тобой они бы сразу по-другому заговорили. Слушай, а про то, что я хорошо по-немецки говорю, ты ведь надо мной смеялась, да? А я и сам знаю, что плохо говорю. Еще немного, и у меня бы весь мой словарный запас закончился. Ну и что? Почему я должен обязательно знать немецкий?! Да век бы я о нем ничего не слышал. Вот для меня он и есть самый главный на земле язык убийц и воров! А твоей мамочке скажи, что после всего, что немцы у нас сделали, ей должно быть стыдно такие слова говорить…

— Не надо так про маму! — вскрикнула Хельга, — она не злая, она добрая!

— Все вы тут добрые. Нет, не надо тебе было таких слов повторять. Неужели твоя мама не знает, что немцы у нас натворили? Никого не жалели! Ты-то хоть знаешь?! Все вы тут смотрите на нас круглыми глазами, и никто из вас ничего не слышал и не видел, и не понимает, о чем вообще речь. Сегодня утром у меня и мысли такой не было, что с вами тоже надо разбираться, а теперь задумался. Чего застыла? Страшно стало?

— Ни капельки, — робко ответила Хельга. — Просто и ты, и мама говорите одинаково, но только ты этого еще не понимаешь. Для этого надо хорошо задуматься. У тебя это обязательно получится. Когда-нибудь. А теперь я хочу спросить: по каким связям ты офицер?

— Разве ты