Переход - Максим Перельман

— Собираетесь начать учить? — переспросил он.

Моя симпатия к нему испарилась. Его вопросы начали меня раздражать. Он таким тоном спросил «собираетесь начать учить», при этом усмехаясь и прищуриваясь, точно он школьный учитель, разговаривающий с невыучившим урок учеником. Но при этом снисходительный учитель, спрашивающий любимого ученика.

— Хотите, помогу вам? — вкрадчиво предложил он.

— Что — помогу? — не понял я.

— Помогу выучить немецкий язык за полчаса.

Он начинал меня не просто раздражать, но злить.

— Каким образом, позвольте спросить?

Он опять улыбнулся: — Есть один способ. Представьте, есть способ.

Мне явно начинал надоедать этот бред.

— Я никуда не тороплюсь. Не вижу необходимости изучать язык за полчаса. Тем более с вашей помощью, — сказав это, я отвернулся от него.

Но он не унимался:

— Ну, то, что вы никуда не торопитесь, это понятно, — он ухмыльнулся, — а вот то, что не хотите воспользоваться моей помощью, так это вы напрасно. Когда-то вы ею регулярно и с удовольствием пользовались, — он рассмеялся и откинулся к спинке кресла, — и в некоторых случаях даже не могли обойтись без моей помощи.

— Послушайте, уважаемый… вы… э… может быть, вы поспите немного и дадите мне отдохнуть? Я понимаю — стрессы, перелёты, бурная фантазия и так далее, но я хочу немного поспать, вы — не против?

— Абсолютно не против. Только вот по прилёте в Австрию, я думаю, нам стоит поговорить. А лучше отправится сразу в Германию, — уже без улыбки проговорил он.

— Обязательно, — отрезал я, — как только прилетим в Вену, так сразу же и отправимся в Германию.

«Да всё-таки много сумасшедших в мире, жаль только, что им продают билеты в самолёт», — подумал я.

— А пока, с вашего позволения, я немного посплю, — сказал я и закрыл глаза.

— Конечно, Ральф, как тебе будет угодно, — произнёс незнакомец почти сквозь зубы, и я, даже не видя его лица, почувствовал, как он ухмыляется.

— Что вы сказали?! Как вы меня назвали?! — воскликнул я, едва не выпрыгнув из кресла.

— Так ты, действительно, не узнаёшь меня, Ральф, — вглядываясь в моё лицо и как бы изучая его, утвердительно проговорил он. И в его голосе слышалось явное сожаление.

Я почувствовал, как громко и часто забилось моё сердце. Я взглянул на него и еле слышно сказал:

— Нет, не узнаю.

— Послушай, я не собираюсь тратить время на игры. Давай я расскажу суть дела, а ты послушай, ладно?

«Кто он? Почему он называет меня Ральфом? Только Эрнеста называла меня так… или он тоже…»

— Я вас слушаю, — стараясь казаться спокойным, проговорил я.

— Ты — Ральф. Знаешь ты об этом или нет, но ты — Ральф, и ты нам нужен. Мы ждали тебя больше пятидесяти лет. Ты ведь встречался кое с кем, получил от них капсулы? И перед этим у тебя появились большие деньги, так?

Я подумал, что, может быть, Эрнеста показала ему меня перед отлётом, но я не видел её в аэропорту, я вообще не видел её больше года, значит, здесь что-то другое. Ждали меня больше пятидесяти лет? Он так сказал? Что это значит?

Мне захотелось исчезнуть, убежать, скрыться, но я находился в самолёте.

— Допустим, продолжайте, — ответил я.

— Твоя жизнь до момента получения денег и капсул была далека от той, которую ты ведёшь теперь. Сейчас ты можешь позволить себе настолько много, что любой человек на Земле позавидовал бы тебе. А тогда ты был несчастлив, жил в мечтах. Это был твой способ уйти от реальности. Ты купался в мечтах и надеждах. В надеждах, что в один чудесный момент всё, наконец, изменится, и ты заживёшь по-настоящему И вот этот момент настал, и ты получил даже больше, чем мог себе представить. Но мир остался таким же, каким и был.

Для большинства этот мир и сейчас такой же, каким был для тебя, до того как ты получил деньги и капсулы. Ты не задумывался за это время о том, что всё происшедшее с тобой мало похоже на случайность? Может быть, то, что ты теперь имеешь, было дано тебе не просто так? Ведь ты уже не ребёнок, и, наверное, за свои тридцать восемь лет понял, что мир вовсе не сказка и совсем не праздник. И если в нём и есть счастье, то оно мгновенно, а всё остальное в мире труд, борьба с превратностями судьбы, болезни, нервные срывы, неисполнившиеся желания и несбывшиеся мечты. Обо всём этом ты уже знал в тридцать шесть лет, да что там — в тридцать шесть, ты знал об этом и в тридцать. Понимаешь это и сейчас.

Ты понимаешь также, что люди на Земле глубоко несчастны, и ты не раз испытывал к ним жалость, не раз хотел им помочь, но не знал, как. Ты даже не знал, как помочь самому себе. Даже тогда, когда ты получил деньги и капсулы, продлевающие жизнь и излечивающие от всех болезней, даже тогда ты понимал, что ты не в силах помочь всем людям, не в силах что-то изменить. Ты увидел, как изменилась твоя жизнь, и как неизменна осталась жизнь других. Уверен, ты даже испытываешь иногда чувство стыда перед ними, видя, как они мучаются, как долго идут к цели, а достигнув её, понимают, что цель не стоила ни времени, ни сил, потраченных на её достижение.

Все стремятся к счастью, но оно всё время ускользает. Ты же помнишь себя, когда тебе было восемнадцать? Какие большие планы ты строил, как велика была вера в то, что всё впереди, что у тебя всё получится. Уверенность в себе была безгранична, планы грандиозны, не так ли? Если бы тебе тогда — в восемнадцать показали тебя тридцатипятилетнего, ты бы просто не поверил в то, что это ты, а если бы поверил, то с большой вероятностью, незамедлительно покончил с собой.

Вот так же и у других людей. Только, в отличие от тебя, никто не дал им ни капсул, ни денег. Они тоже в юности верили в свою исключительность и в то, что все мечты сбываются. А потом жизнь безжалостно ударила их несколько раз головой об стену. Показав таким незамысловатым образом, что стену лбом не прошибёшь, что может быть и хуже. И что не нужно негодовать по поводу того, что жизнь несправедлива и не оправдывает надежд. Тогда они стали радоваться тому, что кофе утром горячий и врачи ещё не запрещают его пить, тому, что солнышко светит и утром в этот день ничего не болит, тому, что есть что-то на обед. И самое ужасное, что многие из них на вопрос, счастливы ли они, ответят утвердительно, несмотря на то, что жизнь не осуществила ни одного из их желаний. А если и осуществила, то не вовремя и не так, как хотелось. Но при этом они уже больше не ругают судьбу и не собираются резать себе вены, они не страдают больше тем, что старики называют юношеским максимализмом и инфантилизмом. То есть, они больше не верят ни в себя, ни в то, что этот мир хорош. Да, они больше в это не верят. Они теперь взрослые, принявшие мир таким, каким он им кажется, и некоторые из них даже счастливы. Они даже не заметили, как жестоко и цинично с ними обошлись.