И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов

– И что, удалось споить его? – поинтересовался Омар.

– Нет, не успел, – ответил Буффле. – Его свои же арабы прирезали, когда он за город вышел, чтобы верблюда продать. Жалко бедолагу, ведь не сделал ничего. Но прирезали потому, что с нами сотрудничал и по-французски обучился болтать.

– Его не наши ли убили?

– Нет, насколько мне известно. Это вроде те, что Константину постоянно пытались освободить. Вы же около Орана жили, ну и редкие набеги на Алжир совершали. А те засады устраивали и совершали показные казни как наших, так и своих же, арабов, принявших нашу власть.

– Может, так следовало поступить всем нам… – задумчиво произнес Омар, опустив голову.

– Да чего уже грустить, – сказал Буффле. – Нужно радоваться, что все плохое подошло к концу. Мы освободили цирк, это куда важнее, чем события давно прошедших лет. Цирк нужно вернуть к нормальной жизни. Я вот, как видишь, оружие начищаю для охранников. Луа попросил меня помочь ему в подготовке, ну я и согласился. А после распрощаюсь с цирком.

– Ты тоже уедешь? – удивился Омар.

– Конечно! – громко подтвердил Буффле. – Меня здесь совершенно ничто не держит. Я заработал очень много денег, которых мне хватит на много лет вперед. Собственно, я только ради денег в цирке и работал. А теперь мне нет смысла оставаться здесь.

– Куда же ты отправишься?

– Я очень хочу вновь повидать побережье Магриба. Не поверишь, но я соскучился по жаркому Алжиру, по Атласским горам, по ночной пустыне. Я даже по негодяю Жёву соскучился, ха-ха-ха-ха! Прочитал в газете, что он наконец-то получил полковника и должен через два месяца занять новую должность – заместителя Мак-Магона! Глядишь, к пенсии и бригадного получит!

– Это действительно хорошие новости, – произнес Омар. – Но ты уверен, что Жёв тебя примет?

Буффле расхохотался и постучал кулаком по столу.

– Да куда он денется? – сказал он, вытирая слезы. – Я все-таки военный пенсионер, тоже полковник, ветеран завоевания Алжира! Думаю, мы поговорим с ним по душам, выпьем рому, вспомним молодость, может и подеремся, а потом еще выпьем рому, ха-ха-ха! Ты точно не хочешь выпить со мной, Омар?

– Нет, благодарю, Лазар. Пойду я, увидимся!

Буффле помахал рукой и возвратился к работе. Омар пошел дальше. Ему тоже хотелось бы вновь увидиться с Жёвом, но он не мог пересилить самого себя. Он пообещал себе не возвращаться в те земли, чтобы не терзать душу и не броситься на поиски семьи, о которой он так старался забыть. Поэтому даже, обсуждая с Петром дальнейшие пути друг друга, Омар четко знал об одном только – он никогда не вернется в Алжир. Куда угодно, на Север, на Запад, далеко на Восток или на Юг от Сахары, но только не в Магриб. Еще предстоит ему выбрать маршрут своего будущего путешествия. Сейчас же он шел и мог позволить себе немного подумать о том, как сейчас живется старику Жёву. Но если Омар мог себе позволить, то это вовсе не означает, что обстоятельства могли дать ему такой возможности.

От мыслей об Алжире и Жёве Омара отвлек непривычно долгий и звонкий смех. Это был детский смех. Впервые за долгое время дети-циркачи получили возможность открыто смеяться. Чистый добрый смех ребят заражал всех вокруг, не оставляя иного выбора, кроме как смеяться вместе с ними. Рядом бродили клоуны, веселившие народ. Атмосфера искренней радости воцарилась вокруг, что несказанно радовало и самого Омара. Он был счастлив, что добился, чего хотел – позволил людям не бояться выражать свои чувства при всех. Он не был самовлюбленным нарциссом и справедливо возлагал большую часть заслуг в освобождении циркачей от психологического рабства на них самих, поскольку ни работа Омара, ни речи Моррейна ничего не возымели бы, если бы не пробуждение массового и одновременно индивидуального сознания у сотрудников цирка. Но Омару было приятно ощущать себя хоть немного ответственным за восстановление нормальной (во всех смыслах) жизни в цирке, когда не крики звучат повсеместно и льются слезы, а радостный смех и улыбки господствуют в нем. Среди всей толпы, в которую случайно попал Омар, ему на глаза попались Юби, что-то рассказывавший маленьким детям, и Жан Лорнау, стоявший рядом и разного рода действиями сопровождавший рассказ друга.

Когда Омар подошел к шатру Альфонса, из него выходил Венцель, с опущенной головой, невероятно расстроенный и угрюмый. Вокруг Омара как-будто снова образовалась серая мгла, окутавшая землю и отравившая зеленую траву. Все словно опять потемнело, смех сменился плачем, а сизые тучи заслонили голубой небосклон вместе с Солнцем. Омар хотел что-то спросить, но Венцель лишь отрицательно покачал головой, не желая сейчас говорить, и медленно ушел, оставив бен Али одного перед шатром.

Сделав глубокий вдох и выдох, Омар вошел внутрь шатра. В шатре пахло табачным дымом, Альфонс в привычной манере сидел в кресле в уголке и курил свои любимые сигары. Омар поздоровался и прошел дальше. Альфонс посмотрел на Омара и, не сказав ни слова, продолжил дыметь. Омар прошел к нему и занял кресло напротив. Помолчав с минуту, Омар сказал:

– Мы наконец-то выбрались из всего этого кошмара.

В ответ было лишь молчание. Посмотрев на большую пепельницу, стоявшую на деревянном столике, который располагался между кресел, бен Али обратил внимание, что в ней лежало по меньшей мере с десяток окурков. Уставившись на Альфонса, не выпускавшего изо рта сигары, Омар снова заговорил:

– Альфонс! Позволь сказать: мне невероятно жаль, что ты потерял племянников! Блез и Карл должны были жить дальше, но не наша вина в их гибели. Я понимаю, что ты сейчас скорбишь, но время излечит душу. Помни, у тебя есть сын, есть еще трое племянников и одна племянница. Борьба закончилась, как я тебе и обещал, нашей победой над Сеньером. Теперь обитатели цирка, и ты в их числе, смогут вздохнуть спокойно!

Альфонс направил на Омара суровый холодный взгляд, после чего положил сигару в пепельницу и, выержав небольшую паузу, произнес:

– Омар, я никого, кроме Блеза и Карла, в их гибели не виню, поверь мне. Но до того я потерял сына, в смерти которого явно не могу его винить. Это не от конкретных людей зависит, Омар. Ты говоришь, все закончилось, а я в это не верю больше. Одни трупы вокруг, люди гибнут, словно коровы во время убоя. Крови столько, что запах ее мне мерещится даже во сне! Человеческая жизнь потеряла всякое значение, обесценилась в край; неужели после череды революций в мире так и