И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Золотой квартал» был взят ближе к полуночи. Сама полночь еще не наступила, но время стремительно двигалось к ней. Под контролем мятежников оказался практически весь цирк. Шатер Сеньера, или, как его любили раньше называть, «особняк Хозяина» оставался последним оплотом некогда всесильного тирана. У него не осталось никого. Его покинули Лорды, охранники, врачи, повара и даже лакеи. Только девять надзирателей стояли по периметру и готовы были сложить головы за него. Но Сеньер не чувствовал в них защиты и даже их присутствия. Он остался один в своем шатре. Один в своем государстве. Один в своем мире. Сидя в кресле, пребывая в полусознательном состоянии, но при этом прекрасно понимая, что происходит вокруг, он получил возможность в относительной тишине и одиночестве перебрать свои мысли. «Моррейн, – думал он, – перехитрил всех. Одурачил даже меня, сорванец! Я ведь ему доверял… Он превзошел все мои ожидания, настолько ловко манипулировал безмозглой толпой! Если бы только я знал, что все так обернется – придушил бы его еще зимой. Но теперь…а теперь он будет править, он так отчаянно стремился занять мое место – и он займет его. Только не принесет это счастья сотрудникам. Были моими рабами – станут его. Вот и вся революция…»
Мысленно замолчав, Сеньер в очередной раз сделал пометку в книге учета сотрудников. Он отмечал в ней выбывание каждого сотрудника из труппы или общего числа, высчитывая либо по предположению, либо основываясь на данных, предоставляемых надзирателями. Ему было интересно это делать, отвлекало от повседневности и напоминало, что именно он пока что правит бал. Эта пометка оказалась последней, однако не отражала реального количества живых сотрудников, поскольку Сеньер не считал всех умерших, а лишь тех, кого после или до этого увольнял. На одиннадцать часов пополудни все еще действующих сотрудников в цирке «Парадиз» числилось 1848 человек, если прибавить к этому числу официально не работавших в цирке членов семьи Сеньера, некоторых гостей и пр., то выходило 1852 человека. Сделав запись, Сеньер последний раз поставил свою подпись в книге и закрыл ее, после чего отложил на край стола. В этот момент ему пришла в голову новая мысль: «Может, не стоило убивать Марин? Вероятно, мне стоит сейчас, как и любому отцу, переживать, корить себя, едва ли не власяницу с веригами надевать и молить Бога о прощении, которое уже невозможно вымолить… Но стоит ли это того? Дочь сама виновата, и это бесспорно! Если бы она не выступила против меня, то не погибло бы столько дураков, не сгорела бы часть цирка, я бы не потерял столько денег, черт возьми! О да, меня ждет адский огонь, но я не боюсь его, потому как увижу там тех, кого погубил с благой целью. Нет в Раю людей, убитых мной. Хотя, это с какой стороны посмотреть: цирк мой тоже Рай, но земной, как Эдем! Надо было его назвать «Эдемом», а не «Парадизом». Все-таки название тоже играет свою роль… Кстати говоря, я не видел Ирэн с тех пор, как началась эта заварушка. Может, она тоже перебежала на сторону этих безумцев, узнав о гибели Марин?»
Опять умолкнув внутри своей головы, Сеньер посмотрел в окно. Снаружи были видны сотни фонарей и десятки факелов. Они медленно приближались к его шатру, будто стая одичавших собак, окруживших старого барана. Далее Сеньер посмотрел на портрет Наполеона III, висевший на декоративных башенных часах напротив письменного стола. «Может быть, написать срочное заказное письмо Его Величеству? – пронеслось в голове у Сеньера. – Если он его прочтет, то вышлет мне на помощь жандармов, и тогда мой цирк будет спасен. Ну нет, глупость какая-то! Могло такое в голову прийти, ха! Если честно, я сейчас все больше склоняюсь к мысли, что скоро начнется большая война между Францией и Пруссией. Давно ходят такие слухи. И я ведь, когда присутствовал на приеме у Его Величества в последний раз, слышал от генерала Лебефа явную мысль об этом. Но, кажется мне, что есть что-то мистическое между мной и императором. Будто бы я и Его Величество связаны судьбами. Если падет мое государство – мой цирк – то падет и его империя. А равно падет и его власть вслед за моей. Жалко, не застану, а то бы мог помочь Его Величеству советом каким. А от письма откажусь, пожалуй. Все равно не дойдет…»
Сеньер закрыл глаза и начал засыпать. Почему он решил именно сейчас уснуть – непонятно, но вполне объяснимо с той стороны, что он не спал уже три дня; бессонница осаждала его уже давно, но раньше ему удавалось хотя бы пару часов спокойно полежать, а теперь, из-за многих факторов, ему даже ходить было тяжело и вставать с кресла. Помочь подняться никто не мог, потому что и не было никого. Но в эти минуты, когда, казалось бы, необхиодмо паниковать и рвать волосы на голове, Сеньер почувствовал, что хочет спать. Ничего не болело – ни ноги, охваченные подагрой, ни голова, вечно донимаемая мигренью, ни сердце, страдавшее от высокого давления. Даже тяжелейший ревматизм, причинявший особые муки, не беспокоил его сейчас. Словно его тело куда-то исчезло, а вместо него появилось какое-то молодое, здоровое. Захотелось хорошенько выспаться, а после пробуждения вкусно поесть. Не думалось уже о восстании, о насущных проблемах; куда-то растворились мысли о смерти, о Моррейне, о Марин. Быть простым человеком, с обычными желаниями и обычной жизнью – вот чего хотелось сейчас. Возможно, ожидание скорой расправы окончательно размыло остатки рассудка в его голове.
Вдруг послышались громкие выстрелы и крики. Сеньер раскрыл глаза и стал похож на моль. Он схватился за револьвер; тот самый, из которого произвел выстрелы в собственную дочь. Руки ужасно дрожали, а равно и пистолет готов был улететь куда-то далеко из руки. Снаружи все стихло так же резко, как и зашумело. У Сеньера от страха пересохло в горле, и он поятнулся к стакану с водой, чтобы его смочить. В этот момент в шатер вошли двое надзирателей. Застыв в одной позе с протянутой через весь стол рукой, Сеньер молча смотрел на них. В голове пронеслась мысль, что они пришли с добрыми вестями о гибели лидеров мятежников, но она сразу же развеялась, как только надзиратели начали приближаться.
– Вы не смеете приближаться ко мне! – отчаянно хрипел Сеньер,
