Чужаки - Никита Павлов

Министр сделал предостерегающее движение, смысл которого был Уркварту не ясен. Он встал и откланялся.

Через день высокопоставленное лицо объявило барону, что сложившаяся международная обстановка требует, чтобы все действительные патриоты, в том числе, конечно, и барон, несмотря ни на что, находились сейчас в пределах своей империи. По этой причине ему и не может быть выдана виза на выезд за границу.

Услышав ответ, барон понял, что все это делается по указаниям Темплера. Вначале он хотел было протестовать, но, подумав, согласился: в конце концов, полковник проводил политику, которая соответствовала кровным интересам Уркварта. А лечиться он сможет в пределах своей империи, разбросанной почти по всему миру.

Глава пятнадцатая

В субботу, вскоре после первой смены, Маркин зашел к Шапочкину. Поздоровавшись, он кивком головы показал на дверь.

— Собирайся, пора к лесорубам отправляться, — сказал он. — Завтра воскресенье, до понедельника успеть надо.

— Успеем, — добродушно отозвался Валентин, поправляя одеяло на своей холостяцкой койке. — К лесорубам, так к лесорубам. Мне все равно.

— Эх! Еж тя заешь, — весело засмеялся Маркин. — Все равно, говоришь? Тогда, может, в клуб пойдешь? Там, сказывают, меньшевики диспут сегодня организовали.

— Ну, вот еще, — отмахнулся Валентин. — Пусть с ними Виктор воюет. Ему это поручено. А мы свое задание выполнять будем.

— Сколько отсюда до Собачьей считают? — спросил Маркин. — Успеем до вечера или заночевать в дороге придется?

— Дойдем, коли не обленимся. Не так-то далеко- двадцать верст. Эка невидаль! Люди в Сибирь пешком ходят.

— Успеешь еще и в Сибири побывать… Вот помяни мое слово! — И Маркин лукаво поглядел на друга.

Всю последнюю неделю стояла жаркая сухая погода. Каменистый тракт покрылся пылью. Путники шли обочиной.

Начиналась вторая половина знойного лета 1912 года. Напоенный смолистым запахом воздух леса был как-то особенно чист. Спутникам то и дело встречались заросли малины, смородины, вишни. Ягоды уже созрели и кое-где начали осыпаться.

Валентин с восторгом глядел по сторонам, любуясь окружающей природой.

— Эх, и красота же! — радостно говорил он своему другу. — Я степняк, родился и вырос в Оренбургской губернии. Вот думаю, думаю и никак не могу понять, почему так устроена природа? В одном месте густо, а в другом пусто. Здесь что ни шаг — речка, озеро или ручеек. Горы, масса травы, непроходимый лес. А там только солончаки, ковыль и суховеи.

Шапочкин задумался. Шли молча. Каждый думал о своем. Валентин заговорил снова:

— А как ты думаешь, Данило Иванович, что люди будут делать с природой, когда буржуев победят и свою народную власть установят? Не захотят же тогда оренбуржцы без дров сидеть и кизяком печи топить. Свобода, скажут, равенство!

— Ну и что же, что равенство? — неопределенно ответил Маркин. — Не в дровах же счастье.

— А я думаю, что и здесь все изменится, — продолжал мечтать Шапочкин. — И в Оренбурге много леса и воды будет, так это и знай.

— У кого что болит, тот о том и говорит, — с улыбкой ответил Маркин. — Вы, степняки, о воде и о лесе тоскуете, а я до сих пор о земле думаю. Не было у нас ее, земли-то этой. По осьмой десятины надела на едока имели. Овец да кур на ней пасли. Для посевов у башкирской бедноты землю арендовали, а больше по заводам мыкались и в лесу. Много его здесь, леса этого, да что толку? Чужой он, господский. Господам от леса доход, конечно, а нам он, еж тя заешь, все жилы вытягивает. Я, например, с малолетства возненавидел его. От этого и кузнецом сделался, а потом и совсем на завод перебрался. Но о земле и до сих пор мечтаю.

— Словом, одна нога здесь, другая — там, — усмехнулся Шапочкин. — По виду рабочий, а душа крестьянская. Наверное, еще и о народниках иногда тоска гложет?

— Нет, это уж ты оставь, — недовольно махнул рукой Маркин. — Вихляющих людей, что подделываются под чужое, никогда я не любил.

— Говорят, лесорубы нашего брата тоже недолюбливают, — заговорил Валентин о другом. — Заработком будто бы больше интересуются, а революционеров считают прощелыгами и болтунами. Даже разговоров, если они против царя и попов, слышать не хотят. За земельку и за все старое еще держатся. Нелегко с ними разговаривать будет. Могут и выпроводить еще.

— Если хорошенько присмотреться, есть, конечно, и такие, которые за старинку держатся. Что правда, то правда, — ответил Маркин. — Но уж землей ты их совсем зря попрекаешь. Не на это смотреть надо. Темны они — вот что. Забиты. Их еще больше эксплуатируют заводчики, чем нас. А ведь это наши союзники, помогать им надо. И не все они такие, как тебе рассказывали. Увидишь, вот сам убедишься.

Отмахиваясь от слепней и комаров, друзья продолжали вести беседу о предстоящей встрече с лесорубами и о том, какие вопросы нужно выяснить при встрече с Захаром Михайловичем.

Опасения Шапочкина оказались напрасными. Лесорубы встретили гостей приветливо. Первой подошла к ним Марья.

— А мы вас, товарищ Шапочкин, давно ожидали, — сказала она, подавая Валентину шершавую руку. — У нас ведь даже штучка одна ваша спрятана.

— А листочки, — не стерпел Алеша, — мы с тятей в тот же вечер все до одного по завалинкам разбросали. Шуму потом сколько было, страсть!

Шапочкин с недоумением посмотрел на Алешу.

— Листовки? — переспросил он, хмуря брови. — Какие листовки?

— Да на ярмарке, не помнишь разве? — удивился, Алеша. — Мальчишку торговец бить хотел, а ты его выручил. Потом еще чуть драки не было с торгашами. Интересно!

— Ну-ну, — пробасил Валентин. — Теперь вспомнил.

Крендель тогда мальчишка, кажется, украл? Один крендель.

Алеша насупился и недовольно ответил:

— Не украл, а взял, чтобы поесть. Голодный он был.

Теперь Валентин посмотрел на мальчика с удивлением.

— Это правильно! Молодец. Конечно же, не украл, — улыбаясь, он погладил взъерошенную голову мальчишки.

Хозяева пригласили гостей к костру. Сюда постепенно сошлись все лесорубы. Вначале разговор не клеился, потом кто-то напомнил о засухе и плохом урожае, затем заговорили о расценках, о дороговизне.

Гости остались на ночлег. Лесорубы успели поужинать, поэтому для гостей снова принялись варить кашу и повесили над огнем чайник.

Становье расположилось в неглубокой котловине у отвесной гранитной скалы. Справа, за пригорком, тихо плескались волны горного озера, слева — с высоты в пятнадцать сажен, прямо из каменной стены с шумом низвергалась речка. Впереди высилась покрытая столетним лесом Собачья гора. Все здесь было большое, сильное, сказочно-прекрасное. Только сплетенные из молодой березы и покрытые пологами балаганчики лесорубов казались маленькими, жалкими и ненужными.

Алешу томило нетерпение: хотелось поскорее сообщить о револьвере Шапочкину, но тот был занят. Он рассказывал собравшимся о тяжелом положении заводских рабочих, о снижении по всему заводу заработной платы и о других притеснениях со стороны властей и хозяев.

— А мы думали, одних нас ограбили, — качая головой, вздохнул дедушка Иван. — Оказывается, и до заводских добрались. Всем, значит, погибель готовят.

— Да, тяжело стало рабочему люду, — продолжал Шапочкин, — в дугу нас гнут хозяева, последние капли пота выжимают. А чуть что — в тюрьму тащат, шомполами бьют, издеваются.

Дедушка вздохнул:

— Что и говорить, все крепче и крепче ярмо-то натягивают. Не знаю только, до какой поры рабочие терпеть будут?

— Подожди, Иван Александрович, мы еще свое возьмем, — вмешался в разговор Маркин. — Девятьсот пятый всем открыл глаза — и нам и крестьянам. Мы теперь не только ошибки, но и силу свою почувствовали. Не тужи, придет еще революция, — поблескивая глазами и постепенно повышая голос, продолжал Маркин. — Она сейчас сил набирается. Отступили мы немного. Так надо было. А теперь хватит — наступать будем. У буржуев впереди ночь, а у нас — день. Вот оно как надо понимать это дело-то.

— Пока мы этого дня ждем, они нас голодом уморят или передушат, — тоскливо оглядываясь по сторонам, ответил Зуев. — У меня вот жену лесиной задавило, теперь один остался. Как жить-то? Совсем невмоготу становится. А им что? Плаксин сказал: «Сама виновата». Это покойница-то, значит, Марфа моя. Ну разве это не ирод рода человеческого? Да што там и говорить. Вы лучше знаете, что это за люди за такие! — Спиридон заплакал.

— Не плачь, — обнимая Спиридона за плечи, сказала Марья, — слов нет, жалко Марфу. Я вот тоже со слезами справиться не могу, но ими все равно нашему горю не поможешь и виноватых не накажешь. Я часто думаю, почему умерла Марфа, кто виноват?

— Кто же? — настороженно спросил Пыхтин.

— Виновник тогда как раз сам подъехал, — помолчав, тихо ответила Марья. — Это из-за ихних дурацких нарезов лесосек Марфу убило. Зря мы ему тогда бока не измяли, сам напрашивался. Один был, а нас сто человек. По пинку, сто пинков, ему бы и хватило. Зла в нас еще настоящего к ним нет. Вот в чем беда. Доведут народ до белого каленья, тог да узнают, где раки зимуют. А сейчас им что? Привыкли над народом изгаляться, в слезах, в крови людской купать ся. Думают, конца-краю этому не будет, — Марья резко взмахнула рукой. — Неправда! Кончится им эта масленица, придет и великий пост. Тогда и царь-батюшка не поможет.