Тайна моего двойника - Татьяна Светлова

— Вы сильно преувеличиваете. У нас и так носят, и сяк, — кому как нравится. А насчет тона — так он, может, из такой среды, в которой дурной-недурной тон никого не волнует?

— Может… Не знаю я. Но все-таки… Что-то в нем есть нефранцузское…

— Он, по вашим словам, произнес фразу из лифта: «это какой этаж?» Акцент у него был?

— Не обратила внимания.

— А если бы был — обратили бы!

— Но три слова можно произнести без акцента! Когда я говорю по-французски, люди не сразу замечают мой акцент, потому что несколько коротких и несложный первых слов его не выдают! Потом, я его не очень хорошо слышала, через дверь, он у Джонатана спросил. И потом — я русская, Джонатан англичанин, нам не так легко распознать акцент в неродном французском!

— Допустим. Но все же ваше заключение насчет джинсовой куртки уж очень натянуто выглядит…

— Нет! Я поняла в чем дело: не в куртке! А в каскетке!

— Французы, по-вашему, каскетки не носят?

— Задом наперед, на американский лад!

— Ну, знаете, у нас молодежь тоже…

— Этот тип — американец!

— А что, ваша подружка и американцам насолила?

— У нее международная деятельность…

— Ну ладно, возьму ваши соображения на заметку, хотя они мне кажутся, не скрою, сомнительными, мадемуазель. Но — как знать, как знать, может и пригодятся. Спасибо, мадмуазель. Выздоравливайте!

Рыжий комиссар поднялся, подергал затекшими ногами и вышел из моей палаты.

Разговор меня все-таки утомил. Вспоминать все это было тяжело и болезненно, боль за Шерил меня не отпускала, как и моя собственная, физическая боль.

Поев без аппетита, я задремала и проснулась уже в сумерках, когда в мою дверь снова постучали. Первыми в двери показались цветы — круглый, как блюдо, букет коралловых роз, убранных по окружности колосьями и какой-то зеленой травой. За букетом появился Джонатан.

— Джонатан! Джонатан… — сказала я и заплакала.

Он подошел, наклонился ко мне, заглянул в мои мокрые глаза и поцеловал меня в покрасневший нос.

— Я люблю тебя, — сказал он тихо.

Я перестала плакать от удивления. Я удивилась, конечно, не тому что он меня любит, я это и так знала, а тому, что он это сказал. Поймав мой взгляд, Джонатан, словно пожалев о вырвавшихся словах, сменил тон и тему:

— Ты хорошо выглядишь, — сказал он ровно-светским голосом, и спохватился:

— Во всяком случае, твой нос…

Джонатан заплатил за мой телефон и мне его включили. Первым делом я позвонила домой. Игорь не отвечал. Он не отвечал вечером, он не отвечал утром, он не отвечал ни в какое время дня и ночи. Но не мог же он быть на работе круглосуточно! И он не мог уехать так надолго, не предупредив меня!

Я терялась в догадках. Он мне был очень нужен, очень. Особенно сейчас, когда мне было так плохо, так одиноко. Особенно сейчас, когда я так нуждалась в его помощи и совете.

Особенно сейчас, когда Джонатан сказал «я люблю тебя»…

И оттого, что он так безнадежно куда-то запропастился, мне было страшно.

Так страшно, что я боялась даже позвонить маме. Кроме того, мне не хотелось ей говорить, что со мной произошло. Это тоже было слишком страшным.

По ночам мне снилась сверхтемпераментная брюнетка в постели с Игорем. Она раскрывала, как рыба, огромный красный рот и всасывала его в себя, а его тело, извиваясь, как червяк, постепенно исчезало в ее ненасытной утробе…

Я искала объяснение его исчезновению. Я искала объяснение моим снам. Я стала думать, что никогда не удовлетворяла Игоря по-настоящему как женщина. Он был моим первым мужчиной, он научил меня всем премудростям секса, но в ответ я могла ему дать только то, чему он меня научил… В нашей интимной близости мы не были партнерами, мы не были дуэтом, поющим на два голоса песню страсти: был всего один голос — Игорь и его эхо — я.

И теперь он завел себе другую женщину.

Я просто перестала звонить в Москву. А маме позвоню, когда снимут повязки и я увижу, что с моим лицом.

Со страховкой все утряслось, за мое лечение обещали заплатить и мой врач повеселел. Он мурлыкал каждый день, навещая меня: вот-вот, мур-мур, снимем повязочки и вы увидите, мур-мур, какая вы красавица, мур-мур…

Каждый день я спрашивала, как Шерил, и каждый день получала ответ, что она все еще в коме. Каждый день я просила разрешения ее увидеть и каждый день получала отказ…

В среду мне разрешили встать. Под руку с медсестрой, шатаясь от слабости, я прошлась по коридору, высматривая, где может находиться дверь, за которой лежит Шерил. Кажется, я ее вычислила. Во всяком случае, табличка «интенсивная терапия» должна означать, что именно за ней пытаются вернуть к жизни тех, кто уже одной ногой покинул ее…

На следующий же день, сразу после завтрака, я направилась к этой двери. Я чувствовала себя хорошо, слабость почти прошла и на ногах я держалась вполне крепко. А на их запреты — плевать я хотела. Я должна была увидеть Шерил.

… Наверное, это была она. В этой спеленутой бинтами мумии нельзя было вообще узнать никого. Даже нос ее был покрыт повязками, и бледные, бескровные веки прикрывали глаза. Я приблизилась.

Да, это была Шерил. Я узнала эти нежные, полупрозрачные, синеватые веки. У них была такая же форма, как у меня…

Белая мумия была вся в проводах, которые шли к ее носу, к ее рукам, к ее груди. Подвинув один из них, я осторожно присела на край кровати.

— Шерил… — позвала я.

Она мне не ответила. Ничего не изменилось, веки не дрогнули.

— Слышишь, Шерил, это я, Оля… Слышишь? Слушай меня, внимательно слушай, сестричка: ты не должна умирать. Ты обязана выжить. Пусть твой мозг работает, пусть твое сознание вернется на землю, ты вылечишься, у тебя все на месте, только ожоги, но они заживут, вот увидишь, от них даже следа не останется, слышишь? Надо только, чтобы ты вернулась. Ко мне… Я не могу тебя потерять, понимаешь? Я тебя только нашла… Я… Мне без тебя будет очень плохо, Шерил, понимаешь? Ты не можешь так со мной поступить, ты должна вернуться, ты должна выздороветь, и мы с тобой будем снова похожи, и будем жить вместе, и никогда не расстанемся, и будем очень счастливы, слышишь, очень…

Бледные веки дернулись. Совсем чуть-чуть, лишь ресницы шевельнулись. Она не открыла глаза, она не посмотрела на меня, но я знала, что она меня услышала!

В палату вошла недовольная женщина в белом халате и открыла было рот, чтобы меня обругать, но я ее опередила:

— Она меня слышала! Понимаете, она меня слышала! Она мне ответила!

— Как ответила, — растерялась женщина и недовольство исчезло с ее лица. — Как это?

— Веками. Она в ответ мне дернула немножко веками, понимаете?

Женщина покачала головой.

— Вы кто? И кто вам разрешил сюда входить?

— Я ее… Я ее лучшая подруга. Самарина.

— А, это вы вместе с ней попали во взрывную волну?

— Именно… Я могу приходить к Шерил? Я буду с ней разговаривать, она меня слышит, и сознание к ней вернется!

— А ваш лечащий врач вам позволил сюда ходить? Ваше состояние от этого не ухудшится?

— Разумеется, нет, — сказала я сверхуверенным тоном. — Я уже в полном порядке. Вот только бинты еще остались, но мне их обещают снять в субботу!

— Что касается моей подопечной — кивнула она на белую мумию, — я не возражаю. Ей это только во благо. Нам иногда удавалось вернуть к жизни людей лишь потому, что с ними разговаривали их близкие… А что касается вас — я выясню это у вашего лечащего врача.

Это была победа. Я получила разрешения со всех сторон и теперь просиживала дни напролет, болтая с Шерил. Я заставила себя забыть о том, что она на грани жизни и смерти, и разговаривала с ней обо всем понемножку, словно она сидела рядом со мной на диванчике в моей квартирке… Это было непросто, — болтать, как ни в чем ни бывало с белым неподвижным коконом, внутри которого укрылась от мира Шерил, но я знала, что ей это необходимо — слышать каждый день родной голос, который зовет ее к жизни. И я звала ее, звала изо всех сил.

Иногда приходил Ги, и мы сидели с ним вместе возле постели Шерил. Ги был необычайно серьезен и было заметно, что здесь, в больнице, у постели девушки, которая ему явно нравилась, но которую теперь он не мог даже узнать в этой белой мумии, он чувствовал себя не в своей тарелке. Что происходило в его голове, я не знала. Приходил ли он из чувства долга, мечтая поскорее уйти? Или действительно его тянуло сюда, к Шерил? Пожалуй, больше всего это было похоже на немой вопрос с его стороны: собирается ли она возвращаться к жизни или нет, и стоит ли ему ее ждать…

Джонатан, словно сожалея о вырвавшемся признании, стал последнее время как-то особенно сдержан, подчеркнуто корректен со мной. Испугался, что его неразделенные чувства покажутся смешными. Не хотел навязываться. Уронить свое английско-аристократическое достоинство. Но я, честно говоря, была рада. Я тоже стала подчеркнуто-сдержанной. Я не знала, что мне делать с его чувствами, я не знала, в какой степени я могла бы их разделить. Мне было приятно, что он мне признался в любви, он мне нравился, и если бы не Игорь, то я бы, наверное, может быть…