Петербургские апокрифы - Сергей Ауслендер

— Конечно, конечно, я сейчас поеду, — торопливо ответил Миша с искренней радостью.

Пока Тата писала письмо, Гавриилов разыскал в передней свое пальто и оделся.

— Вот, пожалуйста, сделайте это и приезжайте скорее. Я вас буду очень, очень ждать, — несколько смущенно сказала Тата, подавая письмо. — Мне очень стыдно вас затруднять. Только не подумайте чего-нибудь. Это письмо касается не меня, и в моих романах не бывает таких экстренностей, чтобы посылать эстафеты по ночам.

Было очень холодно, падал сухой снег, когда Миша ехал по пустынным широким улицам, поторапливая заспанного извозчика. Что-то веселое, почти озорное охватывало Мишу. Он разыскал дом на Михайловской, позвонил швейцару, отдал записку и решил раньше чем ехать обратно пройтись по Невскому.

Еще около кафе, на тротуаре, возле Пассажа, веселая толпа обступила Мишу.

— Хорошенький мальчик, угости папироской, — говорила женщина в шляпе с розами, засыпанной снегом.

— К сожалению, я не курящий, — ответил Миша.

— Если не курящий, поедем со мной, милок, я научу, — и дама уже цеплялась за Мишин рукав и заглядывала в глаза.

— Ах, нет, нет, — оттолкнул ее Миша и ускорил шаг. Он боялся этих странных ночных женщин, хотя любопытство его и занимали они.

За Садовой стало темнее и пустыннее. Миша уже подумывал взять извозчика и ехать к Ивяковым, как встретившийся ему господин в котелке, с поднятым воротником, шедший заложив за спину руки, медленным спокойным шагом, будто он вышел на утреннюю прогулку, окликнул его.

— Это вы, Гавриилов, вот не думал вас встретить.

Миша узнал С.

— Я очень виноват, я пропустил сегодня урок, — по-ученически стал оправдываться Миша.

— Ну, вот еще. Художник не должен быть излишне пунктуален, а вам очень и очень не мешает иногда заняться еще чем-нибудь, кроме ваших этюдов. Пройдемтесь немного, если вам все равно. — Он взял Мишу под руку, и они пошли мимо едва виднеющегося сквозь снег памятника Екатерины и Аничковского дворца.

— Мне немного досадно всегда, когда я гляжу на вас — моих учеников, — заговорил С. — Все вы очень способные, прилежные, но нет в вас задора, смелости, никакого авантюризма. Художник не должен быть слишком добродетелен, мой друг. Вас, Гавриилов, я очень ценю, но и вам чего-то недостает. Вам нужно как-то проветриться, побродяжничать, попроказить и только к моим годам стать таким усердным, тихим, солидным, каким вы, наверно, еще были в люльке.

С. помолчал и потом сказал:

— Отчего бы нам не поехать весной в Италию. Денег вы немного получите, когда мы кончим этот заказ, да для путешествия в вашем положении много денег и не нужно. Из Флоренции вы попадете в Сиену, кажется, до сих пор еще ходят между ними эти восхитительные дилижансы. Живите больше в маленьких городках, каждый из них прекрасное чудо, — и С. с убедительностью, не допускающей возражений, стал говорить о путешествии как о деле решенном. Он называл гостиницы, где нужно останавливаться, церкви и музеи, которых нельзя пропустить, вспоминал кушанья и вина и под конец добавил:

— Если бы вы поехали не один и ваше путешествие имело бы хоть тень романтизма, было бы еще очаровательней. Вы бы увидели, какой расцвет искусства, чувств, мыслей наступит, когда прикоснетесь к этому волшебному кубку весны в Италии. Итак, значит, это решено, — закончил он и, посмотрев на часы, сказал:

— Однако мы загулялись. Прощайте, мой юный путешественник. — И медленно, засунув руки в карманы, он удалился.

Миша был как во сне. Он огляделся. Знакомая вывеска «Либава» чернела на красном доме напротив.

«Уехала она или нет», — подумал он, и ему стало весело, как игроку, бросившему кость.

Миша бегом перебежал Невский. Подъезд не был еще заперт, швейцар дремал в кресле.

— Госпожа Агатова, — спросил Миша.

— Оне-с уехали и оставили вам письмо, — равнодушно ответил швейцар.

Миша разорвал конверт и, подойдя к свету, стал читать: «Прекрасный призрак, я ухожу; я думала, что смогу стерпеть, но нет — черные демоны сильнее».

Миша поднял глаза на шаги. Слуга нес чемоданы, по темной лестнице медленно сходила вся в черном, под густым вуалем, Юлия Михайловна.

— Милая, прости, — бросился к ней Миша.

— Зачем, зачем опять ты пришел, — едва слышно шептала она.

— Знаешь, милая, мы едем в Италию, — захлебываясь от веселого возбуждения воскликнул Гавриилов.

— В Италию, в Италию, — как эхо повторила Агатова.

Конец второй части

Часть III

Отрадно улетать           в стремительном вагонеОт северных безумств,           на родину Гольдони.{39}

Работа по украшению фресками нового большого кафе,{40} взятая С. и его учениками, должна была быть оконченной к сроку. Приходилось очень торопиться, и Миша вместе с Второвым и еще несколькими молодыми художниками проводили целые дни в этих больших, отделанных белым и розовым мрамором залах.

Гавриилову С. поручил написать десять медальонов для небольшой задней комнаты, которая, по замыслу заказчика, должна была иметь вид более интимный, чем главные залы.

— Вы можете не очень стеснять свою фантазию, — говорил С. Гавриилову. — Кажется, наш патрон был бы доволен, если бы за этой комнатой создалась слава неудобной для семейных посещений, но приятной для избранных посетителей.

Он дал Гавриилову несколько советов относительно сюжетов и компоновки фресок и предоставил ему полную свободу, не желая даже смотреть на работу, пока она не будет кончена.

— Для этого кабака все будет хорошо, а вас, Гавриилов, мне хочется испытать, — сказал он.

Миша осунулся и побледнел за эти недели работы. Все, что прежде как легкие сладкие видения возникало, теперь стало мучительным и тяжелым. Он не находил ни одной улыбки, ни одной позы для любовных сцен своих картин, которые не казались бы ему грубыми и отвратительными. Он забыл нежное бесстыдство погибшей Хлои, не мог вспомнить ее улыбки, ее радостно-чувственного тела. Дни и ночи воображение Гавриилова обращалось к одному и тому же: ему становилось страшно картин, вызванных его же воображением. Он злобно стирал нарисованное и сотни раз принимал решение отказаться от задуманных сюжетов, но что-то не позволяло ему этого, что-то властно влекло к тому, что так пугало и отвращало. Миша почти не мог больше заставить себя писать Агатовой; та писала тоже реже, но каждый раз радостно сообщала о приготовлениях к путешествию.

То же чувство, которое не позволяло Мише отказаться от задуманной работы, мешало ему написать Юлии Михайловне, что все кончено и Италии, которой так боялся и которую так ненавидел он, не будет, не будет.

Это были дни тяжелого смятения; даже Николай Михайлович как-то заметил за обедом:

— Ты плохо выглядишь, Михаил. Что с тобой? Обратился бы к доктору. Челепов, у которого я всегда лечусь, очень внимательный.

Но Миша не пошел к доктору.

По вечерам, возвращаясь после дня бесполезных усилий домой, он проходил по Невскому, вглядывался в лица ночных женщин и преследующих их мужчин, вслушивался в слова бесстыдного торга и, замечая на себе чей-нибудь взгляд, бежал, будто преследуемый страшным призраком.

За неделю до срока у Миши еще не было ничего сделано. Последние дни пришлось работать и ночью. Стиснув зубы, писал Миша, стараясь не смотреть на конченное.

Накануне открытия кафе С. осматривал работы учеников. Все было убрано, ярко горели сотни ламп в пустых белых залах, украшенных причудливыми фресками. С. с художниками и хозяином обходил залы. В комнату Гавриилова зашли в самом конце. Миша бледный, как приговоренный, уже стоял у дверей, боясь сам взглянуть на свои медальоны.{41}

— Что с вами случилось, Гавриилов, — первый, подойдя к нему, заговорил Второв, — откуда эта мрачность? Я ждал наивных непристойностей в стиле Дафниса, а вы такую трагедию развели. Почему у вас все такие безобразные, отвратительные? Откуда у вас такое «неприятие мира»? Что это, отвращение аскета или кошмары обезумевшего эротомана? Где светлая чувственность ваших пасторалей? Ничего не понимаю.

— Картинки не возбудят аппетита, — сказал хозяин, не совсем будто довольный.

В день открытия кафе хозяин давал у «Пивато»{42} торжественный обед строителям и художникам. Гавриилов чувствовал себя очень плохо; весь день он пролежал в полусне, полузабытье; ужасные видения преследовали его.

В шесть часов Второв заехал за ним.

— Ну, не киснете, пожалуйста, новоявленный Гойя,{43} — весело заговорил Второв. — Я займусь вашим просвещением. Хорошая выпивка — и все как рукой снимет.