Петербургские апокрифы - Сергей Ауслендер

— Что с тобой, Таточка? — участливо спросил Мика, подходя к ней со своим стаканом.

— Так, неприятности на курсах, — рассеянно ответила она.

— Будто бы на курсах, — недоверчиво переспросил Мика. Тата только дернула плечами и недовольно подняла брови.

После чая один из офицеров сел за рояль и заиграл симфонию Бетховена; бледный молодой человек перелистывал ему страницы нот.

Мика и другой офицер застыли над шахматной доской. Александр Николаевич неслышными шагами ходил по комнате. Тата, закутавшись в большой платок, вся сжалась как-то в углу дивана и остановившимися глазами глядела на пламя свечи.

Мише хотелось плакать, но не от невозможного отчаяния, а от сладкой печальной умиленности, которая овладевала его душой.

Офицер кончил играть, но несколько минут не прерывалась еще тишина, и все оставались неподвижными.

Александр Николаевич подошел сзади к дивану, на котором сидела Тата, и, нагнувшись через спинку, поцеловал дочь в лоб.

— Что ты пригорюнилась, Татьянушка? — ласково промолвил он. Тата через силу улыбнулась.

— Почему это и Мика, и ты вдруг обо мне забеспокоились? Право, папочка, ничего. Я ведь всегда, когда скоро играть, затихаю. А больше ничего, — говорила она, обнимая отца и перебирая ласково его бороду.

— Кого ж ты играешь? — спросил Александр Николаевич.

— Снегурочку. Подумай, папа, ведь это так трудно! Да, Михаил Давыдович, — обратилась она к Мише, отпуская отца, — я хотела с вами посоветоваться, как с художником, относительно костюма. Я взяла два у Лейферта,{53} не знаю, какой мне лучше подойдет. Так вы посмотрите.

— Я очень рад, только не знаю когда, — ответил Миша.

— Ах, да, ведь вы завтра уезжаете, — как-то вдруг потухнув в своем оживлении, промолвила Тата.

— Сегодня одеваться мне не хочется. Разве так посмотрите?

— Что ж, посмотримте, — согласился Миша и встал.

Тата помедлила минуту, будто ей лень было подниматься, и потом встала.

— Пойдемте.

Тата повела Мишу по коридору.

— Ах, спички забыла, нет ли у вас? — спросила Тата.

Когда Миша передавал ей в темноте коробку спичек, он чувствовал, как дрожала холодная ее ручка.

Зажженная свеча осветила небольшую с сводчатым потолком комнату, оклеенную светлыми обоями с веночками, комнату с отличным старинным, красного дерева туалетным столиком на трех ступеньках, с розовыми ширмами, закрывающими кровать, письменным столом, на котором стояли два горшка ранних гиацинтов и карточка Коммиссаржевской. На кресле лежали сарафаны Снегурочки: белый с голубым и зеленоватый с розовым.

Миша разглядывал костюмы, а Тата отошла в сторону, будто совсем не интересуясь ими.

— Зеленый мне больше нравится, хотя эта розовая отделка невозможна, но, может, к вам больше пойдет белый, только не было бы это слишком сладко, — сказал Миша, осмотрев костюмы. — Как жалко, что вы мне раньше не сказали. Я бы вам раскрасил сарафан на полотне. Теперь это вводится во многих театрах, и раскрашенное полотно не отличить со сцены от самых драгоценных тканей.

— Да, жалко, — вяло промолвила Тата, будто думая о чем-то другом. — Как вы счастливы, что едете завтра, — произнесла она вдруг другим тоном.

— Нет, нет, я не счастлив; это очень страшно, — тихо, почти шепотом сказал Миша.

Тата подошла к нему совсем близко и посмотрела в лицо Мише. Он не поднял глаз на нее, перебирая ленты сарафана Снегурочки.

— Так вы думаете, что отделку лучше снять? — нагибаясь с другой стороны к костюму, спросила Тата.

— Да, — едва слышно ответил Миша.

Они молча перебирали шелковые тряпки; они не смотрели друг на друга, но как-то случайно, вдруг встретились их глаза совсем близко. Миша не помнил, кто из них — она или он сам тихо, одним только движением губ, сказал «люблю», и нечаянно их губы встретились в робком, едва ощущаемом, детском поцелуе. Они в ту же минуту оба выпрямились, как бы испуганные чем-то.

— Лучше снять отделку? — опять спросила Тата, забыв, что она произносила только что эти слова, и Миша опять едва слышно, почти задыхаясь от чувств смутных, охвативших его, прошептал:

— Да, да, да.

— Тата, Михаил Давыдович, идите, вас папа зовет, — закричал из коридора Мика.

— Хотите, я не уеду завтра? — спросил Миша, задыхаясь.

— Нет, нет, это невозможно, вы должны, — ответила Тата.

«Ведь я еду не один», — хотел сказать Миша, но не сказал, и они молча вышли из комнаты.

Тата быстро шла по коридору, Миша едва поспевал за ней.

В столовой уже никого не было, и только одна свеча уныло освещала большую комнату, да в высокое окно бледный свет луны лился. У самых дверей кабинета Тата резко обернулась к Мише.

— Может быть, я покажусь вам смешной, глупой, но если бы вы знали, — начала она, но губы ее дрожали.

Александр Николаевич звал из кабинета.

— Тата, это ты? — и она больше ничего не сказала.

Александр Николаевич писал что-то у стола. Он снял очки и встал навстречу Мише. Взяв его за руку, он несколько минут разглядывал Мишу сосредоточенно и потом заговорил не без торжественности:

— Ну вот, наш дорогой друг, вы уезжаете. Мне хочется подчиниться традиции и пожелать вам счастливого путешествия, именно счастливого. В вас слишком много печали. Как аргонавт, отправляйтесь за золотым руном. Нет, не отличное знание всех галерей и музеев, соборов и развалин привезите вы нам, а немножко больше радости. Вот чему поучитесь там, молодой друг, под пламенным небом Италии. Как древние, пожелаю вам: «Будь в путешествии смел, бодр, весел, зорок и осторожен».

Александр Николаевич казался растроганным. Он трижды поцеловал Мишу и стал собирать книги, ему предназначенные.

— Прощайте, Михаил Давыдович, — тихо сказала Тата. — Если не скучно будет, может быть, напишете когда-нибудь, только открыток не надо. Открытки только дразнят, — она улыбалась спокойно и равнодушно.

На улице было тепло, но сырой ветер прохватывал насквозь. Луна выглядывала из-за башни дома Ивяковых. Миша шел быстро. Сладко и нежно ныло сердце, было грустно и весело. Он почти не думал о той, которую оставлял, и о той, к которой ехал завтра.

Какой-то весенний, туманящий голову воздух чувствовался и в сыром ветре с моря, и чистом небе, и грязных лужицах по краям тротуара.

На другой день вечером Миша уезжал с Варшавского вокзала.{54} Проводить собирались Второв и несколько товарищей.

Миша стоял на площадке вагона, поджидая провожающих, мало огорчаясь, что никто не пришел. Уже после второго звонка Миша заметил в толпе бледное лицо Юнонова. С вечера в «Петропавловске» Миша не видел его и сейчас почему-то очень обрадовался. Юнонов заметил его, быстро протолкался и заговорил, слегка задыхаясь:

— Я только что узнал, что вы уезжаете, и поспешил вас повидать. Какая досада, что мы не сговорились, — я ведь тоже, не позже чем через неделю, еду в Италию, могли бы вместе, впрочем… — остановился он и улыбнулся.

— Да, это было бы не совсем удобно, — тоже улыбаясь, ответил Миша.

— Отлично, но это не помешает нам иногда случайно встречаться, если вы против этого ничего не имеете, — сказал Юнонов.

Мише вдруг ужасно стало весело от мысли, что он может видать Юнонова.

— Да, да, конечно. Это будет превосходно!

Поезд тронулся.

— Я напишу вам poste restante{55} в Венецию, и мы увидимся, — говорил Юнонов, идя за вагоном.

Миша улыбался ему.

Миша проснулся на другой день в очень приятном и веселом даже настроении духа.

Еще вчера вечером в вагоне-ресторане он как-то неожиданно перезнакомился с массой людей: и со старой генеральшей, отправляющейся на Ривьеру, очень болтливой, и с элегантным батюшкой одной из заграничных миссий, и с купеческим семейством, состоящим из семипудовой маменьки, двух дочерей-подростков и сына-студента, очень веселого и, по-видимому, проказливого молодого человека, и с помещиком-поляком из-под Варшавы. Ехала еще с ними целая компания англичан, все в коротких штанах и чулках, которые целый вечер молча пили и сосали свои сигары, положив ноги на стулья, приводя своим невозмутимым нахальством в негодование всех остальных пассажиров, которые на обсуждении поведения англичан, собственно, и познакомились.

Вся эта атмосфера веселой беспечности, которая царит на пароходах и в заграничных поездах, как-то возбуждала Мишу и заставляла радоваться по-детски.

Было как-то приятно проснуться в изящно отделанном купе, вымыться в уборной и, сев у окна, положив перед собой книгу, смотреть на снежные поля, облитые солнцем, с черными кое-где уже бугорками оттаявшей земли.

Помещавшийся в купе с Мишей купеческий сынок еще спал; вчера он пришел к себе очень поздно.

Белокурый, розовый, с голубыми жилками на висках, с маленькими усиками, он похрапывал, улыбаясь во сне чему-то. Наконец он проснулся и лениво открыл глаза.